"Трудно переводить с близких языков"
Беседовала Елена Калашникова

Александра Петрова

Петрова Александра Александровна - переводит с английского и польского прозу
(К.Баркер, Г.Килуорт, С.Лейси, М.Суэнвик, Р.П.Томпсон, Ст.Е.Лец, Ц.К.Норвид и
др.) и стихи (Р.Бернс, Дж.Китс, У.Данбар, О.Уайльд и др.)
Лауреат премии "Странник" (1997) за перевод "Дочери железного дракона"
М.Суэнвика.

РЖ: Каков ваш переводческий диапазон?
Александра Петрова: Диапазон у меня был бы значительно уже, будь у нас другая,
извините за выражение, экономическая ситуация. Мне приходилось переводить и
медицинские книги, и американский учебник для женщин "Как избежать
одиночества", и детективы. Это был честный труд, и я его не стыжусь. Если
говорить всерьез, то я перевожу прозу и стихи с английского и польского.

РЖ: Что было переводить интереснее всего и почему?
А.П.: Интереснее всего было
переводить стихи шотландских и английских королей для выходящей в издательстве
"Евразия" антологии "Семь веков английской поэзии". Стихи писали многие короли,
я переводила Иакова I Шотландского, Иакова V, отца Марии Стюарт, ее сына Иакова
VI, он же Иаков I Английский, Генриха VIII, Елизавету, Карла I. Интерес тут не
литературный, стихи как стихи, а чисто психологический - забавно и трогательно,
когда, например, гордая и самовластная Елизавета предает на суд публики
сентиментальный любовный стишок. В этом, по-моему, больше демократии, чем в
парламентских процедурах. Карл I, ожидая казни, пишет стихотворение с описанием
своих злоключений - моноримными трехстишиями, подавая тем пример не только
стойкости в бедствиях, но и уважения к литературе.
РЖ: Были ли в вашей переводческой практике курьезные случаи?
А.П.: Был этим летом случай, когда из-за компьютерного краха потерялся файл с
целым рассказом Норвида. Я его сделала заново, а потом мне этот файл все-таки
извлекли. Все совпало практически до слова, только в двух-трех местах стало
чуть лучше.
Вообще, с курьезами больше сталкиваешься либо в общении с редактором - и это
отдельная тема, - либо, наоборот, в собственной редакторской практике.
Например, мне сейчас приходится, воруя время у главной работы, редактировать
перевод одной американской культурологической книги, выполненный известной и
уважаемой переводчицей, - перевод совершенно анекдотический, переполненный
такими перлами, как "католические мистики Тереза Авилонская и Джон, поклонник
Креста" (свв. Тереза Авильская и Хуан де ла Крус, или уж в крайнем случае -
Иоанн Креста), "собор экуменистов" вместо "вселенский собор", "униаты" вместо
"унитарии" и даже "энтузиазм Христа" вместо "страстей Христовых". Полная
культурная девственность!
А история перевода пестрит курьезами. Вот один из них (замечено С.В.Петровым).
Пушкин перевел "Трех Будрысов" вполне профессионально, но допустил смешной
смысловой ляп в первой строке. Для читателей Пушкина это неважно, а вот для
изданий Мицкевича надо бы исправить, что очень легко, - но у кого же рука
поднимется! Так и печатают, даже не откомментировав.
РЖ: Кто, на ваш взгляд, из русских замечательных поэтов и прозаиков состоялся
еще и как переводчик? Почему?
А.П.: Что-то не припомню, чтобы замечательные прозаики занимались переводом
прозы - кроме Зощенко, о переводе которого ничего не могу сказать, не зная
финского языка, и, естественно, Набокова. Набоковский перевод "Алисы в стране
чудес" ужасен, а его автоперевод "Лолиты" пестрит элементарными ошибками
(вроде: "Вы здесь не живете в мексиканском квартале!" вместо: "Вам тут не
мексиканский квартал!") - и если это все-таки гениальная русская проза, то
только потому, что по большей части он именно не переводил, а просто заново
писал. А вообще, у этого гения были совершенно пещерные представления о
переводе.
Что касается поэзии, то, скажем, средний поэт Мей был великолепным
переводчиком, а великий Блок - бездарным, на его Гейне жалко смотреть. Смешным
переводчиком был Фет ("На скамейке из дерна что-то бело и черно, то сидела жена
молодая"). Приходится думать, что это два разных дарования, которые
коррелируют, конечно, но жестко не связаны. Дело в том, что труд переводчика
требует сознательности, на которую способен далеко не каждый поэт. Если, в
частности, говорить о плоти стиха, обо всех этих глубоких, богатых, бедных и
составных рифмах, размерах, аллитерациях, цезурах, звукописи и прочем, то, хотя
некоторые поэты, брюсовского типа, весьма о таких вещах заботятся, в принципе
поэт может совершенно ни о чем подобном не думать. Вряд ли Блок, когда писал:
"Ласки мои неумелы и грубы, ты же нежнее, чем май. Что же, целуй в помертвелые
губы, пояс печальный снимай", думал: "А поставлю-ка я тут изысканную составную
рифму!" А переводчик, даже охваченный вдохновением, обязан помнить и понимать,
что он делает, и, главное, что должен делать. "Хищный глазомер простого
столяра" не должен оставлять его ни на минуту. Сильно огрубляя ситуацию, для
красного словца, скажу, что поэт имеет право, хоть и не обязан, беспробудно
пьянствовать, иметь трехклассное образование и не отличать хорея от порея, а
переводчик обязан быть лингвистом, историком литературы и стиховедом, и при
этом работать как вол.
Не все понимают, что качество перевода - не то же самое, что качество
переводных стихов или прозы. Например, "И в сердце растрава, и дождик с утра" -
прекрасное стихотворение Пастернака, но - отвратительный перевод Верлена. У
Пастернака и растрава, и хандра уместны и хороши, но когда вспомнишь: "Quelle
est cette langueur qui penetre mon coeur?" - делается за Верлена обидно. Вообще
говоря, великие поэты, как правило, не переводят, а пишут свое, навеянное
чужим. Это может быть великолепно, даже гениально, и лучше первоисточника, как,
скажем, мандельштамовское "Промчались дни мои" или "Река, разбухшая от слез
соленых", но это не перевод.
С другой стороны, хороший переводчик, несмотря на то, что его собственное
поэтическое дарование может быть не особенно сильным, правильно ставит акценты
и распределяет светотень - и создает верную картину. Но, конечно, бывает и так,
что большой поэт одновременно и первоклассный переводчик. Таким, например, был
покойный А.А.Штейнберг. О нем трудно сказать - поэт он, который состоялся как
переводчик, или переводчик, который состоялся как поэт, у него обе ипостаси
одинаково сильны. А есть, например, замечательный прозаик, который состоялся
как сильнейший переводчик поэзии - это Е.В.Витковский.
Большим поэтом и удивительным переводчиком был Сергей Владимирович Петров. Он
не приобрел большой известности и оставил удивительно мало учеников - главным
образом потому, что никак не вмещался в "литературный процесс" и в "советскую
школу перевода". Его время впереди. Уже сейчас некоторые вещи, которые ему
приходилось яростно отстаивать, многим кажутся очевидными - например, что
переводить надо именно на русский язык, а не на специально очищенный и
дистиллированный переводческий жаргон (он говорил: у них словарь в пятьсот
слов, как у Расина. Мастера советского перевода удивительно боялись так
называемых русизмов, у них существовал презрительный термин pod-mikitki
school). Петров был одинаково укоренен и в западноевропейской культуре, и в
русской, для него одинаково своими были и Ганс Сакс, и Малларме, и Рильке, и
Аввакум, Державин и Лесков. Если художественный перевод не умрет, то в XXI веке
он пойдет по петровскому пути, иных возможностей я не вижу.
РЖ: С какими трудностями вы сталкивались в своей переводческой практике?
А.П.: Г.Г.Нейгауз в книге об искусстве фортепьянной игры пишет примерно
следующее: играть на фортепьяно очень легко - единственно только, если
приходится играть очень долго, очень быстро и очень громко, то трудно, потому
что пальцы устают. Вот и с переводом так же. В советское время нелегко было
пробиться в печать, но уж зато у переводчиков с именем (тех, кто назывался
"наши замечательные мастера") была не жизнь, а малина: гонорары громадные,
сроки для работы большие. А сейчас все наоборот, и чтобы прожить на
литературный заработок, надо переводить много и быстро. Это - главная
трудность. Но это я говорю почти в шутку, а если всерьез, то трудно переводить
с близких языков. Вот я сейчас перевожу Норвида, и он дается мне очень тяжело,
велик гипноз подлинника, мало степеней свободы. Легче всего, наверное, было бы
переводить с китайского, если бы я его знала. А, скажем, с украинского не
взялась бы переводить ни за что. Это если говорить вообще, а, конечно, были и
конкретные трудности. Например, мне трудно было переводить Бернса. Дело в том,
что для Бернса в русской поэзии нет готового стилистического пространства - у
нас не было великого поэта, который был бы столь же грубо простонароден и
одновременно изысканно литературен, как он. Чтобы передать по-русски его
мусоргскианскую красочность, надо было быть Петровым. Но зато Бернс и дал мне
громадную радость встретиться под одной обложкой с Петровым.
РЖ: Отличается ли, по-вашему, перевод детской литературы от взрослой? Если
отличается, то чем?
А.П.: Книга для взрослых может иметь множество достоинств, даже если она
скучновата, но скучная детская книга - это нонсенс. При переводе взрослой
литературы на каждом шагу приходится обуздывать себя ради точности, а, переводя
детскую книгу, думаешь больше о том, чтобы было весело и интересно. Поэтому
чувствуешь себя гораздо свободнее и иной раз не останавливаешься перед
отсебятиной. Естественно, тут, как и во всем, нужен такт.
РЖ: Переводя 3 тома "Волшебной Страны Оз", читали ли вы переводы этого
произведения на другие языки, перечитывали ли переводы "Малыша и Карлсона"
Лунгиной или "Алису в Стране Чудес" Демуровой?..
А.П.: Перечитывать не перечитывала, но у меня не раз всплывал в голове
заходеровский перевод "Алисы", который, наверное, бессознательно и послужил мне
моделью. Что касается перевода Н.Демуровой, то он очень "грамотный",
филологически безупречный, но, на мой взгляд, ему не хватает непосредственности
и обаяния неожиданности, он слишком "сделанный". Это идеальный перевод для
серии "Литературные памятники", а перевод Заходера - для детского чтения. Вот и
мне хотелось перевести так, чтобы детям было не скучно читать.
РЖ: Обычно новый перевод - новая задача. Какую задачу (стилистическую и т.д.)
вы решали, работая над книгой Суэнвика "Дочь железного дракона", за перевод
которой получили премию "Странник"?
А.П.: Книга Суэнвика - это так называемый "киберпанк", постмодернизм на
компьютерных технологиях, она написана довольно небрежно, но "с умом" и даже с
большим, и, как и положено постмодернистскому произведению, изобилует аллюзиями
и скрытыми цитатами из всей мировой литературы - от Библии, Изумрудной скрижали
и алхимических трактатов до Керуака и рока, причем сделано это очень
ненавязчиво и для многих незаметно, книгу можно прочесть и как занятную
историю, и как высокую притчу. Мне хотелось, чтобы и перевод был столь же
многоплановым и культурно насыщенным. Вообще, этой своей работой я довольна -
фэнтези у нас переводится погонными километрами, но до ужаса плохо, собственно,
не переводится, а перевирается, а "Дочь железного дракона" все-таки, по-моему,
получилась книгой, которую никому не стыдно прочесть.
РЖ: Какой из своих переводов вам нравится больше других и почему?
А.П.: Я люблю свои переводы из Уильяма Данбара - это шотландский поэт XV-XVI
веков, придворный, дипломат, путешественник. Стихосложение у него
виртуознейшее, диапазон от вдохновенных религиозных гимнов до очень едкой
сатиры. А переводилось почему-то легко.
РЖ: Какова сейчас, на ваш взгляд, доля конъюнктуры в области художественного
перевода (стилистическая, рыночная) в России?
А.П.: Ровно та же, что и всегда была, только цвет изменился. Напротив моего
дома, на другом берегу Невы, много лет сияет на крыше неоновая надпись, только
раньше было "Слава КПСС", а теперь "Мир выбирает GSM". Раньше
переводчик-конъюнктурщик переводил какого-нибудь "прогрессивного" бездаря, а
теперь он гонит фэнтези или какую-нибудь, опять же прогрессивную, только
по-другому, модную чушь. Хорошего всегда было мало. Его много и не бывает.
РЖ: За перевод каких жанров, авторов вы никогда бы не взялись, потому что
знаете, что это "не ваше"?
А.П.: Никогда не стала бы переводить Салмана Рушди, маркиза де Сада, ничего
темного, грязного, пахнущего серой. Не люблю современную западную поэзию,
верлибров - хотя русские поэты писали изумительные верлибры.
РЖ: Делаете ли вы т.н. "рыбу" или уже окончательный текст?
А.П.: Это зависит от того, что переводится. Проза обычно начинается с "рыбы" -
из кончиков пальцев на клавиатуру идет чистый поток сознания, с большой
скоростью, - и, как ни смешно, потом оказывается, что не так уж мало из этого
годится и остается в окончательном варианте. Потом это много раз перечитывается
и правится, и это уже процесс долгий, медленный (как сказано у Булгакова,
"большая, но необходимая работа") и, вообще-то говоря, не имеющий конца. В
какой-то момент приходится волевым усилием его прекратить и отослать рукопись.
Что касается стихов, то если это стихи сюжетные или риторические - а я
риторическую поэзию люблю, - я начинаю с того, что делаю себе подстрочник (вещь
необходимая, чтобы перейти из чужого языкового пространства в свое), а дальше
уже - дело техники. Высокая же лирика, стихи музыкальные, суггестивные
переводятся иначе - я бормочу про себя оригинал, пока строки сами собой не
начнут выборматываться уже по-русски. Это процесс таинственный, тут все
происходит помимо меня.
РЖ: Переводите ли вы прозаическое (поэтическое) произведение с самого начала,
или начинаете, например, со 2-й главы и т.д.? Ведь переводчику надо вжиться в
атмосферу нового текста.
А.П.: Чистая правда, что начало труднее всего для перевода - авторы любят
давать в первых абзацах какой-нибудь головоломный пассаж, а потом начинаются
диалоги и становится легче, но все-таки начинать со второй главы причин не
вижу. Прозу перевожу с начала до конца, последовательно, а потом, конечно,
бывает, что начало приходится переделывать. А стихи часто возникают из одной
строчки откуда-нибудь в середине.
РЖ: Если бы вы составляли антологию лучших отечественных переводов за последние
10 лет, какие произведения и в чьем переводе вы бы туда включили?
А.П.: Поэтическую антологию уже составил Е.В.Витковский, и даже за последние
100 лет, осталось девять десятых оттуда выкинуть. А переводную прозу я мало
читаю, меня чужие переводы раздражают. Если помните, профессора Хиггинса
матушка не хотела брать с собой в церковь, потому что он начинал критиковать
произношение священника.
РЖ: Зарубежные авторы или литературы каких стран вам наиболее интересны?
А.П.: Лучше говорить не о стране, а об эпохе. Переводить может быть интересно
любую незаурядную вещь, потому что привлекает сопротивление материала, а как
читатель я в тоске отвращаюсь от XX века и в особенности - от его последних
десятилетий. Люблю позднее средневековье.
РЖ: В чем, по-вашему, задача перевода: в добросовестном ознакомлении с
подлинником или в создании "равноценной ему книги", может быть, даже ее
"замене"?
А.П.: Когда как - и смотря что. Изредка равноценные замены бывают - например,
бунинский "Гайавата". Но в целом, если говорить о поэзии и в особенности - о
великих классических произведениях поэзии, нет ничего наивнее, чем думать, что
цель перевода - дать замену оригинала читателям, не владеющим иностранными
языками. Шекспира или Петрарку никакой перевод не заменит. Переводчик создает
свою версию книги - говоря по-русски, извод. Сам-то он, как правило, далеко не
Шекспир с Петраркой, и это еще мягко сказано (это я о себе), но его версия
может иметь самостоятельную ценность, не будучи, конечно, "равноценной
заменой". В исходном тексте каждый видит свое - например, Лозинский, переводя
"Элегию" Деборд-Вальмор, пропустил слова "mon amant et mon maitre", а для меня
именно они были бы ключевыми.
Что же касается сторонников "добросовестного ознакомления", то есть, видимо,
тех, кто, как Набоков, думает, что стихи надо пересказывать прозой возможно
"ближе к тексту", то эти люди путают стихи с сосисками в целлофане, полагая,
что можно вынуть "содержание" из "формы" и съесть. Я бы сравнила переводчика
стихов с художником-портретистом. Один делает большой психологический портрет
маслом, другой - карандашный набросок; и то, и другое может иметь - или не
иметь - художественную ценность, иногда очень высокую. Живого человека портрет
не заменит, но иной раз позволит лучше его понять. А "добросовестное
ознакомление" - это вроде того, как в музее вместо какого-нибудь "мужского
портрета" вывесили бы бумажку с описанием внешности - "пятьдесят лет, борода
седая, брюхо толстое, на щеке бородавка, на лбу другая". Как говорится в
анекдоте, тоже интересно.

Дата публикации: 29 Ноября 2001