I. УЯСНЕНИЕ ПОЗИЦИЙ В ПОЛЕМИКЕ С ЭДУАРДОМ МАЙЕРОМ
То обстоятельство, что один
из наших ведущих историков счел необходимым отдать себе и своим собратьям по
специальности отчет о цели и характере своей работы, не может не пробудить
интерес, выходящий за пределы специальных кругов, уже одним тем, что в данном
слу­чае исследователь преступает границы частных дисцип­лин и вступает в
область гносеологических проблем. Правда, это имеет и ряд отрицательных
последствий. Предпосылкой плодотворного оперирования категориями логики,
которая на ее современном уровне есть такая же специальная наука, как и всякая
другая, является повседневная работа с ними, совершенно так же, как это
делается в любой другой дисциплине. Между тем претендовать на такое постоянное
занятие логическими проблемами Э. Майер, о работе которого ("К теории и
методологии истории". Галле, 1902) здесь идет речь, безусловно, не может и не
хочет - в такой же мере, как и автор последующих строк. Следовательно,
критические замечания гносеологического характера, высказанные в названной
работе, можно уподобить диагнозу не врача, а самого пациента, и в качестве
такового их следует по достоинству оценивать и трактовать. Специалисты в
об­ласти логики и теории познания будут в ряде случаев удивлены формулировками
Э. Майера, быть может, они и не найдут для себя ничего нового в этой работе,
что, однако, ни в коей мере не умаляет ее значения для смежных с ней частных
дисциплин 1 . Наиболее значи­тельные достижения в области теории познания
получены в результате работы с "идеально-типически" конструированными
[416]

образами целей и путей познания в области отдельных наук и подчас так высоко
парят над ними, что цм трудно невооруженным глазом узнать в этих образах самих
себя. Поэтому для понимания своей сущности наукам могут быть доступнее -
несмотря на несовер­шенную с гносеологической точки зрения формулировку, а в
известном смысле именно поэтому - методологиче­ские истолкования, возникшие в
их собственной среде. Изложение Майера в его прозрачности и доступности
предоставляет специалистам в области смежных дисцип­лин возможность продолжить
ряд высказанных здесь соображений и тем самым разработать определенные
логические вопросы, общие для них и "историков" в уз­ком смысле слова. Такова
цель настоящей работы, автор которой, отправляясь от исследования Э. Майера,
сна­чала последовательно вычленяет ряд логических проб­лем, а затем переходит к
рассмотрению с этой точки зре­ния новых работ по логике наук о культуре. В
качестве отправного пункта здесь совершенно сознательно взяты чисто
исторические проблемы, от которых лишь в про­цессе дальнейшего изложения
совершается переход к социальным дисциплинам, выявляющим "правила" и "законы".
В наши дни неоднократно делалась попыт­ка защитить своеобразие социальных наук
посредством установления границ между ними и "естественными науками". При этом
известную роль играла молчаливо принятая предпосылка, будто в задачу "истории"
входит только собирание фактов или только чистое "описание"; в лучшем случае
она якобы поставляет "данные", кото­рые служат строительным материалом для
"подлинной" научной работы. К сожалению, и сами историки в своем стремлении
обосновать своеобычность "истории" как профессии немало способствовали
предубеждению, со­гласно которому "историческое" исследование есть нечто
качественно иное, чем "научная" работа, так как "по­нятия" и "правила" "не
представляют интереса для исто­рии". Поскольку в настоящий момент в результате
дли­тельного влияния "исторической школы" и наша наука обычно строится на
"историческом" фундаменте и по­скольку отношение к теории все еще, как и 25 лет
тому назад, составляет нерешенную проблему, нам представ­ляется правильным
прежде всего задать вопрос, что же следует понимать под "историческим"
исследованием в его логическом значении, а затем рассмотреть этот воп-
[417]

рос на материале безусловно "исторической", по общему признанию, работы, в
частности той, критике которой прежде всего посвящена данная статья.
Э. Майер
начинает с предостережения от переоценки значения методологических штудий для
исторической практики: ведь даже самые глубокие методологические знания еще
никого не сделали историком, а неверные методологические положения
необязательно ведут к по­рочной исторической практике - они доказывают только
то, что историк неверно формулирует или толкует пра­вильные максимы своей
работы. С этим предостереже­нием, по существу, можно согласиться: методология
всег­да является лишь осознанием средств, оправдавших себя на практике, а тот
факт, что они отчетливо осозна­ны, в такой же степени не может служить
предпосылкой плодотворной работы, как знание анатомии - предпо­сылкой
"правильной" ходьбы. Более того, так же как человеку, пытающемуся
контролировать свою походку на основе анатомических знаний, грозит опасность
спот­кнуться, подобная угроза встает и перед специалистом, пытающимся
определить цель своего исследования, руководствуясь    методологическими   
соображениями2. Непосредственно помочь историку в какой-либо части его
практической деятельности - а это, конечно, также со­ставляет одно из намерений
методолога - можно только тем, чтобы раз и навсегда научить его не поддаваться
импонирующему влиянию философствующих дилетантов. Только в ходе выявления и
решения конкретных проблем, а отнюдь не благодаря чисто гносеологическим или
методо­логическим соображениям возникали науки и разрабаты­вались их методы.
Важными для занятия самой наукой эти соображения становятся обычно лишь в том
случае, если в результате значительных сдвигов "точек зрения", превращающих
материал в объект исследования, склады­вается представление, что новые "точки
зрения" влекут за собой необходимость пересмотра логических форм, в кото­рых
протекала до сих пор сложившаяся научная "деятель­ность", в результате чего и
возникает неуверенность уче­ного в "существе" своей работы. Нет сомнения в том,
что история находится теперь именно в таком положении, и мнение Э. Майера,
согласно которому методология не имеет принципиального значения для "практики",
не по­мешало ему самому в настоящий момент и с полным на то основанием
обратиться к методологии.
[418]
Э. Майер начинает с изложения тех теорий,
авторы которых недавно предприняли попытки преобразовать историческую науку с
методологических позиций, и фор­мулирует ту точку зрения, которую он хочет в
первую очередь подвергнуть критике, следующим образом [с. 5 и cл.]: 1. Для
истории не имеют значения и не должны быть приняты во внимание
а)
"случайность",
б) "свободное" волевое решение конкретных лиц,
в) влияние
"идей" на поступки людей.
И напротив: 2. Подлинным объектом научного познания
надлежит считать
а) "массовые явления" в отличие от индивидуальных действий,

б) типичное в отличие от единичного,
в) развитие "сообществ", в частности
социальных "классов" или "наций", в отличие от политических дей­ствий отдельных
лиц.
И наконец:
3. Поскольку историческое развитие доступно науч­ному
пониманию только в рамках каузальной связи, его следует рассматривать как
"закономерно" протекающий процесс, и, следовательно, подлинной целью
историчес­кой работы является обнаружение "стадий развития" человеческих
сообществ, которые с "типической" необхо­димостью следуют друг за другом, и
включение в эти стадии всего исторического многообразия.
В дальнейшем мы
временно опускаем все те момен­ты в рассуждениях Э. Майера, которые специально
по­священы полемике с Лампрехтом; я позволю себе также перегруппировать
аргументы Э. Майера, а некоторые из них выделить для рассмотрения в последующих
разделах так, как это потребуется в зависимости от дальнейшего изложения,
которое посвящено не только критике книги Э. Майера.
В своей критике
неприемлемой для него точки зрения Э. Майер указывает прежде всего на важную
роль, ко­торую в истории и в жизни вообще играют "свободная воля" и
"случайность" - то и другое он рассматривает как "вполне устойчивые и ясные
понятия".
Что касается определения случайности [с. 17 и ел.], то само собой
разумеется, что Э. Майер рассматривает
[419]
это понятие не как объективное
"отсутствие причины" ("абсолютная" случайность в метафизическом смысле) и не
как субъективную случайность, с необходимостью возникающую в каждом отдельном
случае определен­ного типа (например, при игре в кости), не как абсолют­ную
невозможность познания причинной обусловленности ("абсолютная" случайность в
гносеологическом смыс­ле) 3 но как "относительную" случайность, то есть
логи­ческую связь между раздельно мыслимыми совокупностя­ми причин. В целом
такой подход в своей безусловно не всегда "корректной" формулировке близок
тому, как это понятие еще и теперь, несмотря на известный прогресс в отдельных
вопросах, принимается логиками, которые тем самым возвращаются, по существу, к
учению Вин­дельбанда, изложенному в его первой работе. В основ­ном здесь
правильно проводится разделение между двумя понятиями: 1) между упомянутым
каузальным понятием "случайности" (так называемая "относитель­ная
случайность"): "случайный" результат здесь в дан­ном случае противопоставлен
тому, которого можно было "ждать" при данных каузальных компонентах события,
сведенных нами к понятийному единству; "случайным" мы считаем то, что не может
быть каузально выведено в соответствии с общими эмпирическими правилами из
единственно принятых здесь во внимание условий, но обусловлено действием
находящейся "вне" их причины [с. 17-19]; 2) отличным от него телеологическим
по­нятием "случайного", которому противоположно поня­тие "сущностного" - либо
потому, что здесь речь идет о предпринятом с познавательной целью образования
понятия посредством исключения всех "несущественных" для познания ("случайных",
"индивидуальных") компо­нентов действительности, либо потому, что выносится
суждение о реальных или мысленных объектах, рассмат­риваемых как "средства" для
достижения "цели"; при этом релевантными "средствами" практически становят­ся
лишь определенные свойства этих объектов, все остальные же - практически
"безразличны" [с. 20- 21] 4 . Правда, формулировка (особенно на с. 20, где
поясняется противоположность между событиями и "ве­щами" как таковая) оставляет
желать лучшего, а тот факт, что проблема логически не вполне продумана в своих
выводах, будет показан дальше при рассмотрении позиции Э. Майера в вопросе о
понятии развития [см.
[420]
ниже, раздел II]. Однако то, что он утверждает, в
общем удовлетворяет требованиям исторической практики. Нас здесь интересует,
как на с. 28 Э. Майер возвращается к понятию случайности. "Естественные науки,
- утверж­дает он, - могут... предсказать, что, если зажечь дина­мит, произойдет
взрыв. Однако предсказать, произойдет ли этот взрыв и когда он произойдет в
каждом отдель­ном случае, будет ли при этом ранен, убит или спасен тот или иной
человек, они не могут, ибо это зависит от случайности и от свободной воли,
которая им неведома, но ведома истории". Здесь прежде всего бросается в глаза
тесная связь между "случайностью" и "свободной волей". Еще отчетливее эта связь
выступает во втором примере Э. Майера, где речь идет о возможности "точ­но", то
есть при условии, что не возникнут "помехи" (например, из-за случайного
вторжения чужеродных космических тел в солнечную систему), "исчислить"
сред­ствами астрономии какую-то определенную констелля­цию; при этом
утверждается, что предсказать, "заметит" ли ее кто-нибудь, невозможно.

Во-первых, поскольку само "вторжение" чужеродных космических тел, по
предположению Э. Майера, "не может быть исчислено", "случайность" такого рода
из­вестна не только истории, но и астрономии; во-вторых, в обычных условиях
очень легко "исчислить", попытается ли какой-нибудь астроном "наблюдать" за
подобной кон­стелляцией и проведет ли действительно, если этому не помешает
какая-либо "случайность", такое наблюде­ние. Создается впечатление, что Э.
Майер, несмотря на свое строго детерминистское толкование "случайно­сти",
молчаливо допускает тесное избирательное срод­ство между "случайностью" и
"свободой воли", которое обусловливается специфической иррациональностью
ис­тории. Остановимся на этом подробнее.
То, что Э. Майер определяет как
"свободу воли", ни в коей мере не противоречит, как он полагает [с. 14],
"аксиоматическому" "закону достаточного основания", который, и по его мнению,
сохраняет свою безусловную значимость в сфере человеческого поведения.
Противо­положность "свободы" и "необходимости" действий пре­вращается якобы в
простое различие аспектов рассмот­рения: во втором случае мы видим ставшее, и
оно пред­ставляется нам вместе с действительно принятым некогда решением
"необходимым"; в первом случае мы рассмат-
[421]
риваем ход событий как
"становление", как нечто еще не наличное, следовательно, еще не "необходимое",
как одну из бесчисленных "возможностей". В аспекте ста­новления развития мы
никогда не можем утверждать, что человеческое решение не могло бы оказаться
иным, чем оно (впоследствии) действительно оказалось. В сфе­ре человеческих
действий мы никогда не выходим за пределы "я хочу".
Однако сразу же возникает
вопрос: полагает ли Э. Майер, что упомянутое рассмотрение ("развитие" в стадии
становления и поэтому мыслимое "свобод­ным" - "ставшее" и поэтому мыслимый
"необходимым" "факт") применимо только в области человеческих мо­тиваций,
следовательно, неприменимо в области "мерт­вой" природы? Поскольку он на с. 15
утверждает, что человек, "осведомленный о лицах и обстоятельствах де­ла", может
со значительной степенью вероятности пред­видеть результат, решение в стадии
его становления, Э. Майер, по-видимому, не принимает эту противополож­ность.
Ведь подлинно точное предварительное "исчисле­ние" индивидуального события на
основании данных условий и в мире "мертвой" природы связано с двумя
предпосылками: 1) что речь идет только о "доступных исчислению", то есть
выраженных в количественных ве­личинах компонентах данности; 2) что "все"
релевант­ные для хода событий условия известны и точно изме­рены. Во всех
других случаях - причем это является правилом, когда речь заходит о конкретном
в своей индивидуальности событии, например о погоде в какой-либо день,-мы также
не выходим за пределы вероят­ностных суждений, весьма различно градуированных
по своей определенности. Если исходить из этого, то свобод­ная воля не занимает
особого места в мотивации чело­веческих действий, упомянутое "я хочу"
представляет собой лишь джеймсовское формальное " fiat " * сознания, что также
принимают, например, самые детерминистские по своей направленности
криминалисты, не нарушая по­следовательности в применении теории вменения 5 .
Тогда "свободная воля" означала бы, что "решению", сложив­шемуся фактически на
основании причин, быть может недоступных полному установлению, но выявленных в
"достаточной" степени, приписывается каузальное зна-
[422]
чение, а это не
станет оспаривать ни один, даже самый строгий детерминист. Если бы речь шла
только об этом, то было бы совершенно непонятно, почему нас не удов­летворяет
то толкование понятия иррациональности исто­рии, которое было дано при
рассмотрении "случайности".
Однако при подобном толковании точки зрения Э.
Майера прежде всего представляется странным, что он считает нужным подчеркнуть
важное значение "сво­боды воли" в качестве "факта внутреннего опыта", в
ответственности индивида за его "волевой акт". Это было бы оправданно, если бы
он предполагал, что история выступает "судьей" над своими героями. Возникает
воп­рос, в какой степени Э. Майер действительно занимает такую позицию. Он
пишет [с. 16]: "Мы пытаемся... вы­явить мотивы, которые привели их" - например,
Бисмарка в 1866 г. - "к определенным решениям, в зависи­мости от этого судим о
правильности этих решений и оце­ниваем ( NB !) значение людей как личностей".
Исходя из этой формулировки, можно было бы предположить, что Э. Майер считает
главной задачей истории выносить оце­ночные суждения о "действиях"
"исторической" личности. Однако не только его отношение к "биографиям", но и
его чрезвычайно меткие замечания по поводу несовпадения "собственной оценки"
исторических деятелей с их кау­зальным значением [с. 50-51] заставляют нас
усомнить­ся в том, что под "ценностью" личности в предшествую­щем тезисе
подразумевалось или консеквентно могло иметься в виду каузальное "значение"
определенных действий или определенных качеств конкретных истори­ческих
деятелей (качеств, которые могут играть пози­тивную роль при вынесении
определенного суждения об их исторической ценности или негативную, как,
напри­мер, при оценке деятельности Фридриха Вильгельма IV). Что же касается
"суждения" о "правильности" решений исторических лиц, то его также можно
понимать самым различным образом: 1) либо как суждение о "ценности" цели,
которая лежала в основе решения, например такой цели, как необходимость, с
точки зрения немецкого пат­риота, вытеснить Австрию из пределов Германии, 2)
либо как анализ этого решения в свете проблемы, было ли объявление войны
Австрии или, вернее (так как история ответила на данный вопрос утвердительно),
почему это решение было именно в этот момент наиболее верным средством достичь
поставленной цели - объединения
[423]
Германии. Мы оставляем в стороне,
различал ли отчет­ливо сам Э. Майер два указанных вопроса; в качестве
аргументации исторической каузальности пригодна, оче­видно, только постановка
второго вопроса. Такое "телео­логическое" по своей форме суждение об
исторической ситуации в категориях "средства и цели" имеет, очевид­но, тот
смысл (если оно дано не в качестве рецепта для дипломатов, а в качестве
"истории"), что позволяет вы­носить суждение о каузальном историческом значении
фактов, то есть устанавливать, что именно в тот момент не была "упущена"
"возможность" принять данное реше­ние, так как "носители" этого решения
обладали необхо­димой "душевной силой", по терминологии Э. Майера, которая
позволяла им противостоять сопротивлению с различных сторон. Тем самым
устанавливается, какое каузальное значение "имело" здесь названное решение, его
характерологические и иные предпосылки; другими словами, в какой мере и в каком
смысле наличие опреде­ленных "качеств в характере людей" являет собой мо­мент
исторического "значения". Совершенно очевидно, что эти проблемы каузального
сведения определенных исторических событий к действиям конкретных людей никоим
образом не следует отождествлять с проблемой смысла и значения этической
"ответственности".
Предложенное Э. Майером определение можно было бы
истолковать в чисто "объективном" смысле каузаль­ного сведения определенных
результатов к данным "ха­рактерологическим" качествам и "мотивам" действующих
лиц, мотивам, которые могут быть объяснены как дан­ными качествами, так и
множеством условий "среды" и конкретной ситуации. Однако нельзя не упомянуть о
том, что в другом месте своей работы [с. 44, 45] Э. Май­ер определяет
"исследование мотивов" как метод, имею­щий для истории "второстепенное
значение" 6 .
Приводимое им основание, согласно которому такое исследование
обычно выходит за пределы того, что может быть с уверенностью познано, и часто
являет собой лишь "генетическую формулировку" действия, которое не мо­жет быть
убедительно объяснено состоянием материала и поэтому просто принимается как
факт, в ряде случаев справедливо, однако вряд ли может служить признаком
логического отличия этого метода от часто столь же весьма сомнительных
"объяснений" конкретных "внеш­них" процессов. Но как бы то ни было, данная
точка
[424]
зрения в сочетании с акцентированием значения для ис­тории чисто
формального момента "волевого решения" ц с приведенным выше замечанием об
"ответственности" заставляет нас предположить, что в понимании Э. Май­ера
этический и каузальный подход к человеческим дей­ствиям, "оценка" и
"объяснение" в значительной степени сливаются. В самом деле, независимо от
того, считать ли, что формулировка Виндельбанда, согласно которой идея
ответственности означает абстрагирование от кау­зальности, может в достаточной
степени служить пози­тивным обоснованием нормативного достоинства
нрав­ственного сознания 7 , - эта формулировка, во всяком случае, отчетливо
показывает, как царство "норм" и "ценностей", рассматриваемое с позиций
каузального подхода эмпирической науки, отграничивается от послед­ней. Конечно,
при вынесении суждения о том. "правиль­но" ли данное математическое положение,
не имеет ни­какого значения вопрос о "психологическом" аспекте его
возникновения и о том, в какой мере "математическая фантазия" в ее наивысшей
потенции может быть лишь сопутствующим явлением определенной анатомической
аномалии "математического мозга". Столь же мало зна­чит для суда "совести"
соображение, что "мотивы" на­ших собственных действий, рассмотренные в
этическом аспекте, были чисто каузально обоснованы с позиций эмпирической науки
или что эстетическая ценность ка­кой-то мазни столь же детерминирована, как и
роспись Сикстинской капеллы. Каузальный анализ никогда не дает оценочных
суждений 8 , а оценочное суждение - от­нюдь не каузальное объяснение. Именно
поэтому оценка какого-либо явления, например "красоты" явления при­роды,
относится к иной сфере, чем его причинное объяс­нение, отсюда отнесение к
"ответственности" историче­ского деятеля перед своей совестью или перед судом
какого-либо бога или человека и любое другое привне­сение философской проблемы
"свободы" в методику исто­рии совершенно так же лишает историю характера
эмпи­рической науки, как привнесение чудес в ее причинные ряды. Это исключает,
конечно, вслед за Ранке и Э. Май­ер [с. 20]: он указывает на необходимость
"четко раз­делять историческое познание и религиозное мировоззре­ние". Полагаю,
что лучше бы ему не следовать аргумен­тации Штаммлера, на которую он ссылается
[с. 16 прим. 2], и не стирать столь же очевидную границу между исто-
[425]

рией и этикой. Какой методологической опасностью гро­зит такого рода смешение
различных подходов, стано­вится ясно из следующего высказывания Э. Майера. На
с. 20 он пишет: "Тем самым" - то есть посредством эмпирически данных идей
свободы и ответственности - в историческом становлении дан "чисто
индивидуальный момент", который никогда "не может быть сведен к фор­муле", не
теряя при этом своей сущности; а далее Майер пытается иллюстрировать свою мысль
громадным исто­рическим   (каузальным) значением индивидуального волевого
решения отдельных лиц. Эта давняя ошибка 9 вызывает беспокойство именно тех,
кто стремится сохра­нить логическое своеобразие истории, так как в силу
названного заблуждения в область исторической науки привносятся проблемы совсем
иных сфер исследования, что создает впечатление, будто предпосылкой значимости
исторического метода является определенная (антидетер­министская) философская
концепция.
Совершенно очевидна ошибочность мнения, согласно которому "свобода"
ведения, как бы ее ни понимать, идентична "иррациональности" поведения или что
по­следняя обусловлена первой. Специфические "не под­дающиеся учету" действия,
равные "слепым природным силам" (но не превышающие их),-привилегия
сума­сшедшего 10 . Напротив, наивысшую степень эмпирической свободы мы
связываем именно с теми действиями, ко­торые осознаем как рациональные, то есть
совершенно без физического и психического "принуждения", не под влиянием
страстей, "аффектов", "случайного" омрачения ясности суждения; с теми
действиями, посредством ко­торых мы преследуем ясно осознанную нами цель,
при­меняя самые адекватные, в меру нашего знания, то есть в соответствии с
эмпирическими правилами, средства. Если бы объектом истории были только такие,
"свобод­ные" в этом понимании, то есть рациональные, действия, задача
исторического исследования значительно бы упростилась: из применяемых средств
можно было бы однозначно вывести цель, "мотив", "максиму" действую­щего лица, а
все иррациональное, составляющее "лич­ностные" (в вегетативном смысле этого
многозначного слова) моменты поведения, просто исключить. Поскольку строго
телеологически совершаемые действия предпо­лагают применение эмпирических
правил, которые ука­зывают, какие "средства" в наибольшей степени соот-
[426]

ветствуют достижению цели, то история была бы не чем иным, как применением
этих правил 11 . Тот факт, что доведение людей не может быть истолковано столь
ра­ционалистически, что "свобода" поведения ущемляется не только
иррациональными "предрассудками", ошиб­ками в мышлении и заблуждениями в оценке
фактов, но на него влияют также и "темперамент", "настроения" и "аффекты", что
в поведении людей, следовательно,- в самой различной степени - обнаруживается
то же "отсутствие" эмпирического "смысла", которое мы наб­людаем в явлениях
природы, - все это обусловливает невозможность чисто прагматической истории.
Однако поведение людей разделяет "иррациональность" такого рода с
индивидуальными явлениями природы; поэтому, если историк говорит об
"иррациональности" человече­ского поведения как о моменте, препятствующем
истол­кованию исторических связей, то он сравнивает историко-эмпирическое
поведение людей не с естественными про­цессами, а с идеалом чисто рационального
поведения, то есть поведения, определяемого целью и полностью ориен­тированного
в вопросе об адекватности средств.
Если в трактовке Э. Майера категорий
"случайности" и "свободной воли", связанных с историческим исследо­ванием,
намечается некоторая склонность привносить в историческую методику гетерогенные
ей проблемы, то нельзя не констатировать, что в его трактовке историче­ской
причинности также обнаруживаются несомненные противоречия. Так, на с. 40 со
всей решительностью под­черкивается, что историческое исследование, двигаясь от
действия к причине, всегда направлено на выявление причинных рядов. Уже это
положение - в формулировке Э. Майера 12 - можно оспаривать. Само по себе вполне
возможно, что для данного в качестве факта или недав­но открытого исторического
события в виде гипотезы формулируются последствия, которые оно могло бы иметь,
и эта гипотеза затем верифицируется на основе имеющихся "фактов". Однако здесь
имеется в виду, как мы покажем дальше, нечто совсем другое, а именно: недавно
сформулированный принцип "телеологической зависимости", господствующий над
каузальным интере­сом в истории. Более того, совершенно неверно считать, что
упомянутое движение от следствия к причине свой­ственно только истории.
Каузальное "объяснение" кон­кретного "явления природы" идет совершенно тем же

[427]
путем. Если на с. 14, как мы уже видели, высказывается мнение, будто
ставшее является для нас просто "необ­ходимым", и только мыслимое в
"становлении" высту­пает как "возможность", то на с. 40 мы читаем обратное:
здесь так решительно подчеркивается специфическая проблематичность
умозаключения, которое идет от след­ствия к причине, что автор приветствовал бы
даже исключение из области истории самого слова "причина", а "исследование
мотивов" он, как мы уже видели, вооб­ще дискредитирует.
Это противоречие можно
было бы - в духе Э. Майера - устранить, предположив, что проблематичность
сделанного умозаключения объясняется лишь принци­пиально ограниченными
возможностями нашего позна­ния, тогда детерминированность служила бы неким
иде­альным постулатом. Однако и такое решение Э. Майер решительно отвергает [с.
23], после чего следует поле­мика [с. 24 и ел.], которая также вызывает
серьезные сомнения. В свое время во введении к "Истории древнего мира" Э. Майер
идентифицировал отношение между "всеобщим" и "особенным" с отношением между
"сво­бодой" и "необходимостью", а то и другое - с отноше­нием между "отдельным
индивидом" и "целостностью" и в результате этого пришел к выводу, что
"свобода", а следовательно, и "индивидуальное" господствуют в "деталях", тогда
как в основных направлениях истори­ческих процессов действуют "законы" и
"правила". Впро­чем, на с. 25 он решительно отвергает эту присущую и многим
"современным" историкам, в корне неверную в такой формулировке точку зрения,
ссылаясь при этом то на Риккерта, то на Белова. Белов подверг сомнению именно
идею "закономерного развития" 13 и, приводя пример Э. Майера (объединение
Германии в единую на­цию представляется нам "исторической необходимостью",
время же и форма этого единения в федеративное госу­дарство, состоящее из 25
членов, проистекает из "инди­видуальных, действующих в истории факторов"),
задает вопрос: "Разве не могло бы все это произойти и по-другому?"
Эту критику
Э. Майер полностью принимает. Однако, по моему мнению, совсем нетрудно
убедиться в том, что каким бы ни было отношение к отвергнутой Беловом
формулировке Э. Майера, эта критика, стремясь дока­зать слишком много, не
доказывает ничего. Ведь подоб-
[428]
ный упрек был бы справедлив по отношению
ко всем нам, в том числе и к самому Белову, и к Э. Майеру, поскольку мы,не
раздумывая,постоянно применяем поня­тие "закономерного развития". Так,
например, тот факт, что из человеческого зародыша возник или возникает человек,
представляется нам действительно закономерным раз-витием, а между тем нет
никакого сомнения в том, что внешние "случайные" события или "патологическое"
пред­расположение могут привести и к "иному результату". Следовательно, в
полемике с теоретиками "развития" речь может идти только о правильном понимании
и огра­ничении логического смысла понятия "развития" - просто устранить это
понятие с помощью приведенных аргумен­тов невозможно. Лучшим примером может
служить сам Э. Майер. Ведь уже через две страницы [на с. 27] в примечании, где
устанавливается незыблемость (?) понятия "средние века", он действует вполне в
духе схемы, которая была изложена в отвергнутом им впослед­ствии "Введении"; в
тексте говорится, что слово "необ­ходимо" означает в истории только то, что
"вероятность" (исторического следствия из данных условий) "достигает очень
высокой степени, что все развитие стремится к определенному событию". Ничего
другого он ведь и не хотел сказать в своем замечании об объединении Гер­мании.
Если же Майер при этом подчеркивает, что упо­мянутое событие могло бы, несмотря
на все это, эвенту­ально и не произойти, то достаточно вспомнить, что он даже в
астрономических исчислениях допускал возмож­ность "помех" со стороны изменивших
свою траекторию космических тел. В самом деле, и в этом смысле между
историческими событиями и индивидуальными явлениями природы нет разницы. Как
только при объяснении явле­ний природы (подробное рассмотрение этой проблемы
здесь увело бы нас слишком далеко 14 ) речь заходит о конкретных событиях,
суждение о необходимости ока­зывается отнюдь не единственной и даже не
преобладаю­щей формой, в которой выступает категория причинности. Вряд ли мы
ошибемся, предположив, что недоверие Э. Майера к понятию "развития" проистекает
из его полемики с Ю. Вельхаузеном, в которой речь шла глав­ным образом (хотя и
не только) о противоположных пониманиях следующего вопроса: надлежит ли
толковать "развитие" иудаизма как некий "внутренний" процесс ("эволюционно")
или как следствие вмешательства
[429]
"извне" конкретных исторических судеб;
в частности, например, считать ли, что настойчивое стремление пер­сидских царей
утвердить силу "Закона" вызвано поли­тическими   соображениями    (интересами  
персидской политики, а не спецификой иудаизма, то есть не обу­словлено
"эпигенетически"). Как бы то ни было, если на с. 46 "общее" выступает как "по
существу" (?) негативная или, в более резкой формулировке, как "ли-митирующе"
действующая "предпосылка", устанавли­вающая границы, "внутри которых находится
бесконеч­ное число возможностей исторического развития", тогда как вопрос,
какая же из этих возможностей станет "действительностью" 15 , зависит якобы от
"высших (?) индивидуальных факторов исторической жизни", - то это отнюдь не
улучшает приведенную во "Введении" формулировку. Тем самым с полной
очевидностью "все­общее", то есть не "общая среда", часто неверно
отож­дествляемая с "универсальным", а правило, следова­тельно, абстрактное
понятие, вновь гипостазируется в качестве силы, действующей за пределами
истории [с. 46]; при этом оказывается забытым тот элементар­ный факт - который
в других местах Э. Майер ясно формулирует и резко подчеркивает, - что
реальность присуща только конкретному, индивидуальному.
Подобная сомнительная
по своей значимости фор­мулировка отношения между "общим" и "особенным" присуща
отнюдь не одному Э. Майеру и отнюдь не ограничивается кругом историков его
типа. Напротив, она лежит в основе популярного, разделяемого также рядом
современных историков -но не Э. Майером - представления, будто для того чтобы
обеспечить рацио­нальность историческому исследованию как "науке об
индивидуальном", необходимо прежде всего установить "общность" в человеческом
развитии, в результате чего в качестве "остатка" будут получены особенности и
не подлежащие делению "тончайшие соцветия", как сказал однажды Брайзиг.
Конечно, по сравнению с наивным представлением, согласно которому назначение
истории состоит в том, чтобы стать "систематической наукой", такая концепция
являет собой уже "сдвиг" в сторону исторической практики. Впрочем, она также
еще доста­точно наивна. Попытка понять явление "Бисмарк" в его исторической
значимости, получив посредством вычита­ния общих с другими людьми свойств
"особенное" его
[430]
личности, могла бы служить поучительной и занятной
попыткой для начинающих историков. Можно было бы предположить - конечно, при
идеальной полноте мате­риала (обычная предпосылка всех логических
построе­ний),-что в результате такого процесса в качестве одного из "тончайших
соцветий" останется, например, отпечаток пальца Бисмарка - этот наиболее
специфи­ческий признак "индивидуальности", применяемый в тех­нике уголовного
расследования, потеря чего нанесла бы, следовательно, истории совершенно
непоправимый урон. Если же мне возмущенно возразят, что "историческими" мы
считаем только "духовные" или "психические" каче­ства и процессы, то ведь не
подлежит сомнению, что исчерпывающее знание повседневной жизни Бисмарка, если
бы мы им обладали, дало бы нам бесконечное множество его жизненных
обстоятельств, которые именно таким образом, в таком смешении и в такой
констел­ляции не встречаются ни у кого более; между тем по своей значимости
подобные данные не превосходят на­званный отпечаток пальца. На возражение,
согласно которому "очевид