Пер. с нем. - А.Карельский.
В кн.: "Ганс Эрих Носсак. Избранное". М., "Радуга", 1982.
OCR & spellcheck by HarryFan, 20 September 2001

Что нам за дело до Кассандры?
Так сказал отец, и я отчетливо помню его лицо при этих словах. Он сидел
у очага, напротив матери, склонившейся над рукодельем. Я ходил взад и
вперед в глубине залы, в полумраке. Это я спросил отца о Кассандре.
Сначала он будто и не расслышал вопроса; потом чуть приподнял голову и
слегка повернул ее в мою сторону. При этом он сощурил глаза, и
бесчисленные морщинки разбежались по его лицу. Собственно, морщинки были
всегда - я думаю, от цепкости взгляда. Но сейчас они будто ожили и
заиграли, а в узкой щелке между веками вспыхнул, отразившись, огонь очага.
Когда он так смотрел на людей, те сразу терялись. Не знали, как это
понимать.
Если говорить правду, мне и впрямь не было дела до Кассандры. Что она
молодому, двадцатилетнему парню, у которого есть девчонка в порту и он
тайком бегает к ней по ночам. Я бы и сейчас предпочел быть с нею, а не в
обществе родителей, и прикидывал, как бы удрать понезаметней. Думаю, что
отец эта понимал. Его не так-то просто было провести.
Но мать просила, чтобы я время от времени по вечерам задавал ему такие
вопросы. Тогда прошло уже несколько месяцев с тех пор, как отец наконец-то
вернулся из-под Трои и мы установили порядок в Итаке. После всех мытарств
и тревог мы, собственно говоря, могли бы жить теперь в мире и спокойствии.
По с отцом творилось что-то неладное - во всяком случае, мать беспокоилась
за него. Ей казалось, что он скучает, что мыслями он не всегда с нами. По
вечерам он часами мог сидеть напротив нее в полном молчании. Потом вдруг
словно спохватывался, указывал на рукоделье и спрашивал, что это будет.
Разумеется, сразу было видно, что он лишь прикидывается, будто ему это
интересно.
Тогда мы еще не знали, что так было с большинством мужчин, проведших
десять лет на войне. Они отвыкли от мирной жизни. А отцу, которого
вдобавок еще и после войны несколько лет мотало по свету, приходилось
совсем туго. Позже это внутреннее беспокойство так и увлекло его снова от
нас, погнало в Додону, к жрецам, и умер он на чужбине. Да обретет он там
мир, которого искал.
Мать, выходит, не зря опасалась; только я тогда этого не понимал. Днем
и ночью она все измышляла, чем бы его занять и отвлечь. Будет лучше,
думалось ей, если мы заставим его почаще рассказывать о своих
приключениях. Но в этом и была ошибка. Теперь-то я знаю, что люди,
действительно проведшие долгие годы на войне и игравшие в ней какую-то
роль, говорят о ней неохотно. Речистыми бывают лишь те, кто наблюдал войну
со стороны. Когда они приходили к нам и начинали: "А помнишь?.." - отец
издевался над ними, недоверчиво восклицая: "Да не может быть!" По чаще
всего он просто уходил, чтобы не слушать. В тот вечер я по чистой
случайности спросил о Кассандре. Наверно, услыхал днем в городе ее имя. Я
о ней только в знал, что она была троянской царевной и что по возвращении
Агамемнона из Трои ее убили вместе с ним. Да, как вспомнишь... Что мне
было за дело до Кассандры?
С тех пор все переменилось, и она меня очень даже интересует. Почти
пятьдесят лет прошло. Хочется все это понять, разобраться в делах былого.
Гости, приезжающие в Итаку, выспрашивают меня о троянской войне. Я хоть и
не участвовал в ней, но они считают, что, как сын Одиссея, я должен знать
о ней больше других. А в результате я сам узнаю о ней от этих
любопытствующих больше, чем из рассказов отца, который был скуп на слова.
Вот хотя бы поэты - они разъезжают повсюду, наводят справки, а потом из
всего, что слыхали, делают гимны. Немало меж ними пустомель, и тут только
и смотришь, как бы поскорей отделаться от них с помощью подарка. Но
попадаются и серьезные люди - такой уже уедет, а ты все еще думаешь о нем.
Одного я особенно часто вспоминаю. Вот только имя забыл. Кажется, он был
родом из Малой Азии или с одного из тамошних островов. Довольно еще
молодой, напивался жестоко, но даже и тогда говорил так, что заслушаешься.
Страшно становилось за него. Он-то и спросил меня про Кассандру: знаю ли я
что-нибудь о ней. Я спросил в ответ, почему он интересуется именно
Кассандрой. Ведь не такую уж важную роль играла она во всей той войне. И
он сказал: "Это вот как в ясный безоблачный полдень - вдруг видишь вдали
на равнине или посреди кустарников поднимающийся ввысь голубовато-серый
столбик дыма. Наверху он бесследно тает в сиянии небес. А ты стоишь и
удивляешься - что за невидимый огонь там может гореть".
Этой картины я не могу забыть. Может, она правдива, а может, и нет. Из
таких вот картин и из того, чего наслушается там и сям человек, он
складывает себе стройную легенду и в конце концов начинает думать, что так
оно все и было. Иной раз уверует даже в то, что сам был при этом. Вот и я
- как могу я сейчас, после стольких лет, точно сказать, что я слышал от
отца, что от других, а что всего лишь вообразил себе?
Но вернемся к Кассандре. Большая часть моих сведений о ней идет не от
отца, а от Пилада. Того Пилада, что был дружен с царем Орестом. Он ведь
был несколькими годами старше Ореста и успел еще захватить конец войны.
Совсем зеленым юношей он был приставлен к походной свите царя Агамемнона,
для личных ему услуг. Поэтому он всегда был при нем - и в лагере, и в
палатке - и много узнал такого, что не доходило до других. Надо, конечно,
учитывать, что он был еще очень молод и многого не понимал. Так или иначе,
в последние дни войны он познакомился с Кассандрой, тем более что и домой
он отплывал вместе с Агамемноном и с ней на одном корабле. А позже -
бессильный чем-либо помочь - он присутствовал и при том, как этот
могущественный царь и Кассандра вместе с ним были по прибытии умерщвлены
Эгисфом. Говорят, что к убийству причастна была и царица. Может статься,
предатель заморочил ей голову. У нас в Итаке тоже много чего бывало: не
все ведь женщины такие, как моя мать. Лучше об этом не говорить. Подобные
злодейства - всего лишь следствие столь долгой войны. Да оградит нас небо
от таких бед.
С самим Орестом я не был знаком. Он повсюду слывет хорошим царем, и
прошлого уже никто не поминает, но я думаю, мы с ним едва ли бы сошлись.
Когда я в то время ездил по Греции, чтобы наладить связи с отдельными
правителями - это было После того, как отец снова покинул нас и я заступил
его место на троне в Итаке, - Ореста я в Микенах так и не повстречал. Они
с Пиладом давно уже восстановили порядок в своей стране, но во время
переворота, к сожалению, погибла и его мать. Орест после этого долго
странствовал по свету, и никто не знал, где он. Царством в его отсутствие
управлял Пилад.
С Пиладом нас сразу связала такая сердечная дружба, что я в нарушение
всех своих планов целых три недели провел в Микенах. Из вечера в вечер
сидели мы друг подле друга и говорили обо всем. О своем отце я тоже узнал
от него много такого, чего не слыхал раньше. Сейчас Пилад уже совсем
старик, ему далеко за восемьдесят. Время от времени мы через общих
знакомых шлем друг другу приветы и маленькие подарки.
Так вот, в тот вечер, когда я случайно упомянул имя Кассандры, я был бы
в крайнем затруднении, если бы мне пришлось отвечать на вопрос отца. К
счастью, мать пришла мне на помощь и в свою очередь спросила:
- Она ведь к тому времени была не так уж и молода. Почему она,
собственно, не вышла замуж?
- Троянских царевен было так много, попробуй пристрой всех, - с
усмешкой ответил отец. И опять погрузился в молчание, будто и думать об
этом забыл.
Мы с матерью переглянулись украдкой. По-моему, мы уже втайне
порадовались, что все так хорошо обошлось, и я твердо решил про себя быть
впредь осторожнее. Но отец вдруг снова поднял глаза и спросил мать:
- Поясни хоть ты мне, я мужчина, откуда мне знать: по каким причинам
молоденькая девушка может отказать богу, если он хочет взять ее в жены?
- Богу? - переспросила мать, не сразу поняв, о чем идет речь.
- Ведь разве это не удивительно, не чудесно почувствовать себя
избранницей? Как тут можно устоять?
- Если любишь другого...
- Ты так думаешь?
- Да.
- И даже если речь идет о Фебе? Тебе не кажется, что он затмевает все
вокруг, когда человек встречается с ним? Что человек готов забыть все, что
было прежде, и скорее умереть вместе с ним, чем жить воспоминаниями?
- Почем я знаю? - ответила мать и невольно оглянулась в сгустившемся
сумраке залы. - Не пристало о таком говорить.
- Но вы же сами хотели узнать о Кассандре. Кстати говоря, никого
другого она не любила. В том-то и загвоздка.
- А может, она не поверила, что это Он?
- Вот это возможно. Да. Молоденьким девушкам полагается блюсти себя и
осторожничать. Не ровен час - нарвешься на мошенника. А все-таки в этом
случае...
- Не пристало нам так любопытствовать... - снова попыталась мать
прервать разговор.
- Это верно. Ни к чему нам допытываться о чувствах молодой девушки. Но
все же Кассандра не сомневалась в том, что ее добивается именно Феб.
- Откуда тебе это знать, Одиссей? Разве ты говорил с ней?
- Да, в последний вечер перед нашим отплытием из Трои. В палатке
Агамемнона. Я спросил ее об этом. Вопрос странный, я понимаю. Но в конце
концов, я в отцы ей годился, и шла война, и она была нашей пленницей. Тут
уж, знаешь, не до церемоний. И она даже мне ответила.
- А как она выглядела? - Я не мог удержаться от этого вопроса.
- Смотри-ка, парень-то оживился, - со смехом сказал отец, хотя матери,
я видел, разговор был в тягость. - Раз ее полюбил Феб, ты можешь себе
представить, что хорошо выглядела. Конечно, я не знаю, какой она была,
когда повстречалась с ним. Может, это она уж после стала немножко
диковатой и странной. Но ты успокойся, Телемах, тебе она все равно была бы
не пара. Ты уж держись других, тех, что со светлой розовой кожей.
Хорошо, что я стоял в отдалении в полумраке - они не видели, как я
покраснел. Мать тоже улыбнулась. Она радовалась, что отец был в таком
хорошем настроении и шутил со мной.
Удивительней всего было то, что именно отец так интересовался историей
с Фебом. Я ожидал всего чего угодно, только не этого. Об истории Феба и
Кассандры я вообще тогда ничего не знал. Я-то надеялся, что отец просто
расскажет, как получилось, что Кассандра была убита вместе с царем
Агамемноном. Он же сам постоянно предупреждал, что надо держаться фактов и
не докапываться до причин. Глядишь, никаких особых причин и не было,
говорил он, и стоит покинуть сферу очевидного, как ты непременно упустишь
нужный момент для действия. Ветер дует оттуда-то и оттуда-то, и потому я
так-то и так-то ставлю паруса. Что толку, если я буду знать, почему ветер
дует так, а не иначе? Если я вижу риф, я могу его обойти, пока глаза у
меня открыты. А вот если я начну думать о невидимых рифах, я с места не
сдвинусь. Надо быть уверенным, что, если встретится что-то необычное, ты с
ним справишься. Больше ничего не надо.
А уж сколько необычного пришлось повидать отцу! Столько, что оно в свою
очередь чуть ли не вошло у него в привычку. Он любил сравнения из морской
жизни. Когда он что-нибудь такое говорил, казалось, что он расхаживает по
палубе своего корабля и высматривает цепкими глазами водовороты и рифы. У
него были короткие, чуть кривоватые ноги, и он не выворачивал носки
наружу. Люди очень удивляются, когда я говорю им, что отец был низкоросл.
Они полагают, что герой, участвовавший в Троянской войне, непременно
должен быть высоким и стройным. А он был ростом ниже меня и скорее
приземист. Только в плечах широк и могуч. При ходьбе он несколько наклонял
голову, будто шел против ветра. Голова была сравнительно крупная, но и тут
- как со всей его фигурой, - поскольку в песнях его называют умнейшим из
людей, все думают, что у него был очень высокий лоб. А лоб у него был
скорее низким, в бесчисленных складках, так что глаза будто укрывались под
нависшим выступом. Не зря же отца называют еще и Терпеливым.
Что я, в сущности, знаю о нем? Что знаем мы о поколении наших отцов,
проведших полжизни в войне под стенами Трои? Может быть, мы и счастливее
их, но в то же время будто и мельче и несчастней. Может быть, они радуются
тому, что мы живем в мире и достатке - им-то этого не было дано. А может
быть, они нас за это и немножко презирают. Да, подчас я чувствую себя
пристыженным, когда думаю о них.
Видите, что получается, когда следуешь завету моего отца - считаться
только с внешней стороной вещей. При таком подходе мы и в нем самом смогли
бы разглядеть тогда лишь загрубевшее в войнах, кораблекрушениях и прочих
невзгодах лицо. Мы, вероятно, продолжали бы считать его умным человеком,
благо умными считают всех молчаливых и ироничных людей, - но и только. Что
за всем этим билось верное и стойкое сердце, что за его насмешливостью
скрывалось столько опыта и знания жизни и людей, что загрубелое это лицо
служило ему лишь маской, из-под которой он мог тем бдительней наблюдать за
тем, что невидимо глазу, - кому дано было это почувствовать? Разве что
матери, а я был тогда еще слишком молод. Я только удивился этой истории с
Фебом, о которой Пилад - что тоже поразительно! - не слыхал ни слова.
Сначала я даже, пожалуй, и не поверил отцу, решив, что он нас дурачит.
Однако ничуть не бывало. Съехидничав в мой адрес насчет белотелых девушек,
он сам принялся рассказывать, не дожидаясь дальнейших вопросов с нашей
стороны и не обращая внимания на то, что мать, похоже, именно эту историю
меньше всего расположена была слушать.
- Знаешь, что говорила Елена о Кассандре? - спросил он ее. - Впрочем,
откуда тебе знать?.. Она говорила, что у Кассандры слишком узкие бедра.
- А у Елены злой язык, - с раздражением ответила мать.
- Бедра Кассандры я не измерял, но, пожалуй, вряд ли можно упрекнуть
Елену в злоязычии. Что ей была за нужда? Ведь ее все мужчины признавали
самой красивой женщиной.
- Все мужчины.
- Конечно, женщины ее не любили и завидовали ей. Но даже и им не
удалось обнаружить в ней ни одного изъяна, который позволил бы им глядеть
на нее свысока. Вот ведь какая штука. А я, повторяю, ни разу не слыхал,
чтобы Елена злословила по адресу других женщин. Напротив, она их всех
защищала, а когда они приходили к ней за советами по всяким женским делам,
она бескорыстно давала эти советы, и женщинам они наверняка шли на пользу,
коли те им следовали. Да нечего тебе опасаться, Пенелопа, я бы в Елену
никогда не влюбился. Для меня она уж слишком была безупречна. Но, несмотря
на это, она была и остается чудом.
Нужно вспомнить при этих словах, что тогда, сразу после войны, вошло в
обычай бранить Елену. Все считали, что война пелась только из-за нее и что
бессмысленной глупостью было жертвовать многими тысячами людей ради
распутной бабенки. Моя мать тоже думала так и больше других имела на это
право, если учесть, сколько долгих тяжелых лет она провела в ожидании
отца. Сейчас-то страсти улеглись. Все знают, что Елена была лишь поводом
для войны, а так как нынешнее поколение знает о ней только понаслышке, она
стала для него уже чем-то вроде богини. Мне самому довелось однажды
увидеть ее в Спарте. Это было примерно за год до разговора, о котором я
рассказываю, то есть еще до возвращения отца. Должен признаться, она не
произвела на меня впечатления, какого следовало бы ожидать. Может быть, я
слишком был молод или, что тоже возможно, создал себе о ней - раз уж она
была у всех на устах - слишком возвышенное представление.
- Тем более удивительно, - продолжал отец, - что именно для Кассандры
она сделала исключение и съязвила насчет ее узких бедер.
- Должно быть, позавидовала ей из-за той истории с богом, - заметила
мать, что прозвучало не менее язвительно.
- Клянусь богами, да! - воскликнул отец и хлопнул рукой себя по лбу. -
Как я об этом не подумал! Уж Елена-то, конечно, никогда бы ему не
отказала. Вот ее и разозлило, что другая попросту пренебрегла счастьем,
которого ей-то даже и не предложили. Теперь понятно, почему "узкие бедра".
Она Менелаю так и сказала, буквально: "И почему Агамемнон выбрал эту
Кассандру? У нее же слишком узкие бедра". Меня при этом не было, но я
слышал от самого Менелая.
Это было вечером накануне нашего отплытия. В тот день мы с утра и до
самого обеда держали совет, каким строем должна плыть наша флотилия. Мы
порядком притомились, но, когда наконец все было решено, не знали, чем бы
еще себя занять. Просто слонялись туда-сюда по лагерю втроем: Агамемнон,
Менелай и я. Менелай болтал без умолку: этот вечный юноша, светлокудрый
супруг Елены, был малость навеселе. Он вообще не прочь был прихвастнуть
при случае, но неназойливо. Он мог себе это позволить - ему все сходило с
рук, не то что другим мужчинам. Странное дело: хула не приставала к
Менелаю и Елене. То была редкая пара - настолько счастливая, что будто и
невзаправдашняя.
Когда мы пришли в ту часть лагеря, которую занимал Агамемнон со своими
солдатами, мы увидели Кассандру - она сидела снаружи, в тени палатки,
отведенной для пленниц и рабынь. Вернее, Менелай заметил ее; мы с
Агамемноном слишком заняты были своими мыслями. Вот тут-то Менелай и
спросил брата: "А знаешь, что говорит Елена?" - и рассказал про слишком
узкие бедра.
Поскольку Кассандра могла нас слышать, не очень-то деликатно было
рассказывать об этом именно сейчас. Агамемнон, думавший совсем о другом,
поднял на секунду глаза и скользнул взглядом по Кассандре.
"Я не выбирал ее, она выпала мне по жребию", - резко бросил он Менелаю
и передернул плечами. Я успел заметить, как Кассандра, до тех пор
скрывавшая лицо под покрывалом, подняла голову, будто удивленная, и
пристально посмотрела на Агамемнона. Потом мы прошли дальше.
Я, кстати, после спросил Кассандру, почему она сидела одна снаружи, не
в палатке. Она ответила только: "Не могла больше выносить запаха женщин".
Оно понятно - жара стояла, духота... Прости, Пенелопа. Этого можно было и
не рассказывать. Но надо ведь учесть и то, что она была дочерью царя и ей,
понятное дело, нелегко было жить в этой тесноте, вместе с рабынями,
женщинами не ее сословия.
Разговаривая с ней позже наедине в палатке Агамемнона, я заметил еще
вот что. Во время нашей беседы - причем я сидел, а она все время стояла
передо мной, сесть не захотела, - снаружи раздался женский визг и смех:
верно, какой-то солдат облапил рабыню. Порядок в лагере в тот день перед
отплытием заметно ослаб. И я увидел, как у Кассандры мучительно
передернулось лицо. Непроизвольно. Должно быть, ей неприятно, что троянки
так быстро стакнулись с греческими солдатами, подумал я и попытался ее
утешить: мол, так было тысячу лет назад и через тысячу лет так же будет -
они бегут за победителем, как и полагается, не нам это менять. Она долго
молчала, а потом сказала: "Именно то, что так это и полагается, и еще эти
жирные блестящие мухи, расплодившиеся на солнце после городского пожара, -
вот это и есть самое ужасное".
Сказать вам, почему я вообще с ней заговорил, устроил ей что-то вроде
допроса? Когда она, никем не званная, пришла в палатку Агамемнона, я на
секунду заподозрил было, что она собралась его убить. Из мести за гибель
ее народа или еще там почему. Слыхали мы про таких женщин. Но, конечно, с
первых же слов я убедился, что она на это совершенно не способна; сейчас
мне эти подозрения совсем уж смешны. Видите, что выходит, когда человек
становится слишком недоверчивым.
Отец усмехнулся про себя и надолго замолчал. Мать, казалось, всецело
поглощена была своим рукодельем. Я ждал-ждал, а потом, сгорая от
любопытства, не утерпел и спросил:
- Так что же ей надо было от Агамемнона?
- По-моему, она и сама этого не знала. Просто пришла, как будто ее
позвали. Менелай давно уже ушел опять к своей Елене, а мы с Агамемноном
сидели в палатке. То и дело приходили слуги и солдаты за распоряжениями и
приказами насчет завтрашнего отплытия. Мы, стало быть, были вовсе не одни.
Вдруг занавес палатки поднялся, и бесшумно вошла Кассандра. Мы все
замолчали и с удивлением уставились на нее.
"Чего ты хочешь?" - спросил царь.
"Я хотела бы поговорить с тобой", - ответила она. Ее голос походил
скорее на низкий звучный шепот - был очень тих, но тем более внушителен, и
не расслышать его было невозможно.
"Говори. В чем дело?" - сказал Агамемнон.
"Мне нужно поговорить с тобой наедине".
После пылавшего снаружи полдневного зноя в палатке так приятно ощущался
прохладный полумрак. Но на самом ли деле так было, или это нам просто
показалось, только с приходом Кассандры полумрак в палатке будто на
несколько оттенков сгустился. Я сидел в стороне и украдкой следил за
царем.
Он очень изменился за последние годы. Уже ничего не осталось от прежних
его великолепных царственных манер, так привлекавших людей или - что тоже
бывало - их задевавших. Его нынешняя сдержанность могла бы показаться
безупречной, если б она не исключала всякую теплоту и не отстраняла всякую
попытку доверительности. Серые глаза его смотрели на все
безучастно-оценивающе, будто возложенный им на себя долг он уже не
принимая близко к сердцу и лишь хотел довести начатое дело до конца.
Изжелта-бледные щеки, бескровные губы - все как бы втянулось вовнутрь, и,
короче говоря, его лицо, поседевшие жидкие волосы, скудная, неухоженная
борода - все словно окаменело, и, похоже, на это впечатление он и
рассчитывал. Конечно, немудрено было, что вечные промахи и бремя
непосильной ответственности доконали его. А может, и заботы о домашних
делах добавили свое. Слухи о предательстве Эгисфа и о неверности
Клитемнестры донеслись и до нас из-за моря. Все войско перешептывалось о
том. Едва ли эти слухи могли миновать Агамемнона. Но когда именно и что
именно он услыхал - этого не знал никто. Мы не отваживались заговорить с
ним об этом, даже Менелай, привыкший молоть языком. Но молчали мы даже не
из трусости, внутреннее чувство подсказывало нам, что тем мы ускорим его
падение. А нам важнее всего было до самого конца охранить царя.
Да, я очень уважал Агамемнона. Любить-то его никто не любил,
большинство даже ненавидело. За власть, которой он обладал, за его
заносчивость и честолюбие, за его пороки, за ошибки, которых он наделал
немало. Но ненавидеть легко. А кто другой лучше его выполнил бы столь
неблагодарную задачу? Когда разгорался спор, я всегда становился на его
сторону. Он был человечнее их всех.
Я всегда радуюсь, когда мне представляется возможность повторить эти
отцовские слова. Я не устаю их повторять по любому поводу, чтобы научить
уму-разуму этих нынешних, тех, кто позволяет себе судить Агамемнона, не
имея на то никаких прав. Пилад тоже не иначе как с почтительной любовью
говорил о царе, но Пилад-то был тогда совсем юношей, и само собой
разумеется, что он его боготворил. А суждение моего отца имеет совсем
другой вес.
- И вот в тот момент, - продолжал отец, - когда я украдкой покосился на
него, лицо его, обращенное к Кассандре, словно вдруг раскрылось. А когда я
вслед за тем повернулся к ней - она все еще стояла в проеме палатки, - мне
почудилось, будто этот сгустившийся полумрак, так поразивший меня с
появлением Кассандры, лишь бесплотной завесой реял посреди палатки меж
ними и связывал их. Но я не исключаю, что все это я себе только вообразил.
Не знаю, как долго это длилось, а потом Агамемнон сказал: "Ты же
видишь, я занят". И Кассандра, по-моему, совсем уж собралась покинуть
палатку. Но тут в разговор вступил я.
"Пускай же Кассандра подождет здесь, - сказал я. - Тут прохладней, а я
все равно скоро уйду - надо присмотреть за солдатами".
Мне ее, понимаете, стало жалко. Я вспомнил замечание, брошенное недавно
Менелаем, и как она, царевна, сидела там у палатки и вынуждена была все
это слушать. Секретные наши дела мы с Агамемноном уже обговорили, и она
спокойно могла остаться.
"Хорошо, - сказал Агамемнон, - пусть ждет". И снова занялся делами со
своими военачальниками, до того не спускавшими глаз с Кассандры. А она
отошла в сторонку и, совсем неприметная, маячила там в полумгле. Но что-то
странное и чуждое оставалось в палатке и вынуждало нас приглушать голоса.
Если бы я не ощутил этого так сильно, я навряд ли спросил бы ее потом об
этой истории с Фебом.
Пилад, который при всем этом присутствовал, тоже, судя по всему,
испытал нечто похожее. Когда она вдруг появилась в палатке, рассказывал он
потом, он собрался было подбежать к ней и выпроводить ее за дверь. Он
отвечал за дежурство в палатке и за безопасность Агамемнона. Особенно
озадачило его, что Кассандру не задержала стража и что перед палаткой явно
уже не было часовых. Он корил себя за недосмотр. Как странно, между
прочим, что и отец и Пилад сразу подумали о безопасности Агамемнона, как
только перед ним появилась Кассандра.
- Но что-то меня остановило, - рассказывал Пилад, - будто парализовало.
К счастью, все обошлось хорошо. Может быть, дело тут было в ее глазах. Она
была такая хрупкая, худенькая, казалось, кашляни посильней - и она
испугается, вздрогнет и убежит. Но в ее присутствии не кашляли - так
получалось само собой. Уж слишком она была беззащитна. Знаешь, что я тебе
скажу, Телемах? Вот я был солдатом и все такое и думал, что мне море по
колено. Поручи мне самое что ни на есть трудное дело, я бы взялся за него
и глазом не моргнув. Но когда Кассандра смотрела на тебя - а это, в
общем-то, редко бывало, по большей части она держала глаза опущенными, -
тогда у тебя возникало неприятное чувство, будто ты мешаешь ей, стоишь на
пути, и хотелось оглянуться, чтобы проверить, что там у тебя за спиной,
куда это она так смотрит. Меня это ощущение преследовало постоянно, даже и
на корабле, где нам пришлось ютиться бок о бок в изрядной тесноте. Я
казался сам себе ничтожным, глупым мальчишкой. Впрочем, тогда я и недалеко
от этого ушел. - И Пилад рассмеялся своим простодушным смехом, отпивая
глоток из кубка. - Но все равно я к пей очень привязался. Да иначе и быть
не могло, с тех пор как я понял, что она с царем заодно. Я, конечно, не
мог предвидеть, что она погибнет вместе с ним. Но как это ни печально,
только так все и должно было кончиться, и нынче в этом уже почти находишь
утешение. Да, ее глаза, видел бы ты эти глаза!
- Оресту, кажется, так и не довелось повстречаться и ней? - спросил я
Пилада.
- Нет. Откуда же? Его ведь не было в Микенах, когда мы высадились на
берег и разыгралась эта трагедия. Я бежал к нему, и мы вернулись лишь
через несколько лет, чтобы отомстить за содеянное. Ему тогда было всего
лет шестнадцать-семнадцать. Интересно, что бы он сказал о Кассандре. Они
были бы друг другу под пару. Не как муж и жена - она ведь была старше, -
а... как бы это сказать? Они бы сразу поняли друг друга.
- Орест похож на отца?
- Нет, нисколько. Он похож на Клитемнестру. Но человек посторонний,
возможно, обнаружил бы сходство и с Агамемноном. Во всяком случае, сейчас
- после всего.
- И он ни разу даже не спросил о Кассандре?
- Прямо - ни разу. Он сделал вид - да и сейчас бы, наверно, его сделал,
- что не придает этой истории значения. Но наверняка он думает о ней.
Только ты никогда не узнаешь, что он на самом деле обо всем этом думает.
Он велел похоронить мать рядом с царем. Из-за того ли, чтобы все предать
забвению, или из-за чего другого - кто знает? Может быть, он бы и
Кассандру там похоронил - из любви к отцу. Но с пеплом Кассандры жестоко
обошелся этот предатель Эгисф. Его просто высыпали на помойку. Возможно,
это была идея царицы. Та ведь просто обезумела от ярости. Пыталась даже
распространить слух, что Кассандра во всем виновата. Это была, конечно,
чепуха, Клитемнестра ведь задолго до этого связалась с Эгисфом, и вообще
причины лежали много глубже, чем мы можем себе вообразить. Но если людям
очень долго что-то внушать, они начинают верить и повторять - даже против
своей совести. Ах, знаешь ли, вот мы сидим тут тихо-мирно за бутылкой вина
и спокойно рассуждаем обо всех этих вещах, будто только для того и
совершались они, чтобы нам было о чем поболтать на досуге. Вбеги сейчас
кто-нибудь в комнату и крикни, что рушится мир, мы сочтем его сумасшедшим
и засадим за решетку. Но я бы весь этот ужас второй раз не смог пережить -
это я точно знаю. Мне и тогда-то, наверно, это удалось лишь потому, что я
был так молод и ни над чем не задумывался. Поэтому лучше как можно меньше
об этом говорить, что, я думаю, будет вполне в духе моего царя.
Не знаю, кого он при этом имел в виду - Агамемнона или нынешнего царя,
отсутствующего Ореста.
- Но все-таки, - заметил я, - если мы все точно будем знать, мы сможем
опровергнуть басни, которые успели насочинять люди.
Мне хотелось как можно больше разузнать от Пилада.
- Я, конечно, не имею в виду тебя, Телемах, - проговорил он
извиняющимся тоном. - Сын Одиссея имеет право знать все, что знаю я. Мне
пришлось много рассказывать Оресту о его отце, особенно о последних его
днях. Причем он хотел докопаться до мельчайших подробностей. Что он
сказал? Какое сделал лицо? И так далее. И конечно, мне пришлось не раз
помянуть Кассандру. Сознаюсь тебе - я не все ему рассказал. Не слово в
слово. Просто боязно было. Другу ведь тоже не все скажешь. Не получается.
Может быть, потому, что все это лишнее - друг ведь и так понимает, что к
чему. Неудобно говорить слишком ясно. А потом, речь шла все-таки о его
отце. И о покойнике. В общем, когда я рассказывал, как все шло на корабле
по пути домой, и при этом мимоходом упоминал о Кассандре, он только и
отвечал: "Да? Гм! Ну что ж, хорошо, хорошо. А дальше? Что сказал отец? Как
он это сказал?"
- А о чем же говорили между собой Агамемнон и Кассандра на корабле? -
спросил я в свою очередь.
- Ни о чем. Они вообще не говорили. Не стану врать и утверждать, будто
слышал, чтобы они хоть однажды заговорили друг с другом. Кассандра сидела
неподвижно и глядела на море, в сторону заката. Молча, терпеливо. Ночами
тоже. Я не могу даже с уверенностью утверждать, что она хоть раз за всю
дорогу прилегла соснуть. Конечно же, она это делала, я просто не заметил.
Но впечатление было именно такое. Зато Агамемнон спал очень много - он,
который прежде почти обходился без сна. Он спал даже тогда, когда на
горизонте показался родной берег. Мы все будто обезумели от счастья. Эти
голубые горы! Ты не можешь себе даже представить. А его пришлось будить.
"В чем дело?" - "Мы доплыли!" - "Хорошо, я сейчас". И все. В точности так
я и его сыну все рассказал. А во время плавания, когда он поднимался на
палубу и расхаживал по ней взад и вперед, они ни словом друг с другом не
перемолвились. Обменивались иной раз взглядами, будто говорили: "Ты здесь?
Ну и хорошо!" - и все. Им, наверно, уже не нужны были слова. Бедные,
несчастные люди! А особенно эта бедная, хрупкая девочка! Оба прекрасно
знали, что им предстоит, и все-таки были так спокойны. А я? Что я был за
бесчувственный болван! Ни о чем не подозревал. Хотя один я только и мог бы
догадаться.
Я сказал Пиладу, что мои отец так и не понял, знал ли Агамемнон о
событиях в своем доме и если знал, то что именно.
- Это и Ореста больше всего интересовало, - заметил Пилад. - Я тоже не
могу сказать, что царь знал с самого начала. Но под конец, я уверен, он
знал все. "С какого момента? - спросил Орест. - Что значит - под конец?"
Ну, во время плавания. Или со дня отплытия. Мне не хотелось говорить: "С
тех пор, как Кассандра пришла к нему", но Орест сразу все понял. "Гм! Да.
А почему ты так в этом уверен?" - продолжал он допытываться. Да заметно
было, говорю, то есть сейчас-то, задним числом, это яснее ясного. "А в чем
это было заметно?" Он переменился, говорю. "Что значит - переменился?" Ну,
как это объяснить? Вот я уже сказал, что спать стал много. "Это он
усталости. Немудрено после столь долгой войны". Конечно, немудрено. Но это
не все объясняет. "Ты хочешь сказать, что он радовался?" Все это, говорю,
будет вернее. Радовался, был почти счастлив. "Гм! Да. Хорошо". И в
подтверждение того, что Агамемнон все знал, я рассказал ему, какое
поручение дано мне было под самый конец. Мы уже приближались к берегу.
Видны стали темные леса, они, как мягкие волосы, ниспадали на плечи, я
хочу сказать - на золотистые поля. А посреди всего этого светился белый
город. Матросы запели на кораблях. И тут царь позвал меня: "Пилад!" - "Я
здесь, мой царь!" - "Слушай внимательно. После нашего прибытия домой и
после приветствии держись незаметно в полной готовности. Как только я
поднимусь во дворец и двери закроются за мной, незамедлительно отправляйся
к моему сыну. Ты понял меня?" - "Понял, мой царь!" - "Скачи без оглядки!"
- "Понял!" - "Уж ты прости, что так получилось. Я знаю, что на тебя я могу
положиться". И посмотрел на меня, очень серьезно и просительно. Он стоял
рядом с Кассандрой. То есть она сидела у его ног, так близко, что могла бы
прислониться головой к его коленям. Она тоже очень внимательно посмотрела
на меня - по-моему, впервые. О, эти глаза! Я имею в виду и его глаза тоже.
У него ведь были серые, жесткие глаза, люди обычно вздрагивали, когда он
смотрел на них. А теперь цвет их переменился, они стали темнее - или,
может, теплее, - и что-то золотое вспыхнуло в них. Может, это только
отразился в них родной берег. Мне тяжело об этом говорить. Потом он
ласково кивнул мне и сказал: "Ну, хорошо". И я ушел. Орест, кстати, тоже
сказал, когда все это выслушал: "Гм! Да! Ну, хорошо". А через несколько
часов те двое были оба убиты.
Больше всего я сожалею о том, что отец так никогда и не услыхал этого
рассказа Пилада. Он бы, я полагаю, очень его заинтересовал. Но пора мне
рассказать о его беседе с Кассандрой, насколько я смогу восстановить ее в
памяти. Ведь та беседа произошла до событий, изображенных Пиладом.
Как это случилось, я уже не могу точно припомнить. Агамемнона еще раз
вызвали, кажется, по поводу жертвоприношения в честь завтрашнего отплытия
или еще по какому делу. Во всяком случае, отец ненадолго остался в палатке
с Кассандрой наедине. Она стояла где-то в углу, словно всеми позабытая.
- А правду ли о тебе говорят, - спросил он, - будто ты можешь
предвидеть будущее?
Не получив ответа, он обернулся к ней и вдруг на секунду ощутил страх.
Ему почудилось, что она - или тень, что ее укрывала, - дрожит.
- Почему ты стоишь? - спросил он. - Подойди сюда и сядь со мной. Хочешь
глоток вина?
- Спасибо, - прошептала Кассандра.
Она подошла ближе, но остановилась все-таки в некотором отдалении от
стола. Будто лань, говорил потом отец. Из рассказа Пилада можно было
заключить, что она была очень маленькой и хрупкой. По словам же отца - а
он был все-таки наблюдателен, - она совсем не была низкорослой. Видимо,
это впечатление создавалось от ее робости. Отец нашел, что вид у нее
несколько одичалый, неряшливый. Не помню уж, в какой связи он об этом
упомянул. Может быть, он удивился ревности Елены или любви бога.
- Не бойся, - попробовал он успокоить ее, - я не буду выспрашивать тебя
о своей судьбе.
- Это и не нужно, - ответила она, быстро взглянув на отца и снова
опустив глаза.
- Что ты хочешь этим сказать?
- Что все и так ясно.
Отец все-таки не понял ее, но решил не вдаваться в подробности, а
спросил наобум:
- А с Агамемноном, значит, не все ясно?
Она, казалось, опять задрожала и оглянулась, будто хотела убежать.
- Ну ладно, ладно, - быстро сказал отец, - я просто так спросил. Царь -
мой друг, и я забочусь о нем, вот и спросил... И ты сра