ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

В жаркий солнечный день молодая, стройная женщина

в сопровождении

невольницы торопливо шла через Агору, в Афинах.

Появление этой женщины производило странное

впечатление: по всей

дороге каждый из встречающихся ей мужчин, пройдя мимо нее

и взглянув в

лицо, останавливался и долго провожал ее взглядом.

Причина этого, очевидно, заключалась не в том

обстоятельстве, что

свободная афинянка знатного происхождения редко

появлялась пешком на

улице, а скорее в том, что эта женщина была исключительно

красива.

На лицах тех, которые при встрече глядели на нее,

останавливались и

следили за ней взглядом. Удивление выражалось следующим

образом: некоторые

довольно улыбались; глаза седых стариков сверкали;

одни бросали на

красавицу взгляд Фауна; другие же глядели на нее с

почтением, как на

богиню; некоторые осматривали ее с видом знатока; другие

- почти глупо,

полураскрыв рот от удивления; находились и такие, на

лицах которых

появлялась ехидная улыбка; некоторые бросали на красавицу

злобный взгляд,

как на преступницу. Мужчины, шедшие вдвоем или

стоявшие группами,

прерывали разговор, скучающие лица вдруг оживлялись,

нахмуренные лбы

разглаживались, каждому становилось веселее.

Появление этой женщины казалось солнечным лучом,

падающим на розовый

куст и отражающимся в сверкающих каплях росы.

В числе людей, внимание которых было привлечено

красотой незнакомки,

были двое мужчин, молча шедших рядом. Оба были

спокойны, серьезны и

благородны. Младший, стройный брюнет с вьющимися

волосами и гордым

выражением лица, его пожилой спутник был ростом еще

выше, с большим

открытым, задумчивым лицом. Казалось, что рядом с

буйным Ахиллом идет

величественный Агамемнон. Младший устремил

изумленный взгляд на

очаровательную женщину, тогда как пожилой оставался

совершенно спокойным,

словно уже не в первый раз видел красавицу. Он был видимо

так погружен в

свои мысли, что его спутник подавил вопрос, вертевшийся у

него на языке.

Вслед за этими людьми шел невольник. Они направлялись по

пыльной дороге к

Пирею. Младший поминутно устремлял полный ожидания взгляд

на залив. Его

зрение было остро, как зрение орла, и он увидел корабль,

который не мог бы

заметить никто другой, увидел, как тот появился на самом

краю горизонта.

За дальностью расстояния нельзя было еще разглядеть

тип судна. По

наружности молодого человека было видно, что он умеет

управлять собой. Но

когда он заметил далекий корабль, в его глазах сверкнула

радость.

По правую сторону дороги, по которой шли два

незнакомца, в некотором

отдалении ярко сверкала на солнце белая стена,

спускавшаяся от города к

морскому берегу. Повернувшись налево, можно было увидеть

такую же стену,

над которой еще трудились рабочие. Эта стена также

спускалась к морю и,

как наверху, в городе, так и внизу, описывая большой круг,

соединялась с

другой, как бы сжимая в своих объятиях гавань вместе с ее

постройками. На

этой стене взгляд младшего задумчиво остановился. Наконец,

он обратился к

своему спутнику и сказал с улыбкой:

- Если бы каждое мое слово, с которым я обращался

к афинянам, по

поводу этой постройки превратилось в камень, то она

давно уже была бы

окончена, но, во всяком случае, конец не далек.

- Но, действительно ли были необходимы эти стены? -

спросил старший,

бросая равнодушный взгляд на постройку.

- Конечно, - возразил младший, - старые стены

оставляли открытой

большую часть гавани, только теперь ситуация

исправлена. Из пепла

персидской войны город возродился в блеске могущества,

достаточно сильный,

чтобы заставить молчать завистливые языки и бояться

варваров всего света!

Человек, говоривший это своему спутнику, был сын

Ксантиппа, Алкмеонид

Перикл, которого называли Олимпийцем. Его спутник был

известный скульптор

Фидий. Статуя Паллады - Афины, помещавшаяся на самой

возвышенной точке

города и далеко видимая, как с суши, так и с моря, была

произведением его

рук.

На дороге царило большое оживление, раздавались

громкие крики

погонщиков мулов, сплошными рядами двигавшихся из

гавани к городу и

обратно и тяжело нагруженных товарами.

Оливковые кусты доходили до самой дороги, и

прохладный ветерок,

дувший с залива, шелестел их листьями. Фидий снял с

головы шляпу с

небольшими полями, открыв высокий, голый череп, на

котором выступили

крупные капли пота. Что касается Олимпийца, то он шел

быстрыми шагами,

почти не спуская глаз с ясно выделяющейся на горизонте и

приближающейся к

гавани триремы.

В это время они подошли к гавани. Олимпиец с

явным удовольствием

оглядывался вокруг. Его дело было почти окончено,

прямо перед ним

расстилалась большая рыночная площадь, окруженная

зданиями с колоннами,

получившая свое название от имени строителя Гипподама-

милезийца, с левой

стороны величественно возвышались колонны театра, по

склону укрепленного

холма поднимался ряд домов, а на вершине ярко сияло

мраморное святилище

Артемиды. Внизу, в долине, тянулся до самого моря ряд

построек: там

роскошный дом, здесь громадные товарные склады, где

помещались товары в

ожидании продажи или погрузки на суда, тут большая

товарная биржа, где

капитаны кораблей и торговцы выставляли на показ свои

товары и устраивали

сделки.

После счастливых войн, давших афинянину обладание

над морями, он

научился торговать, никто лучше его не знал, когда и

какими товарами нужно

запасаться, когда вывозить дерево из Фракии или папирус из

Египта, какие

ковры брать в Милете, когда запасаться тонкими

кожаными изделиями в

Сикионе. Он узнал, куда нужно вывозить его оливковое

масло, его мед, его

металлические изделия, его глиняную посуду, и где они

лучше оплачиваются.

И труд его всегда и везде прекрасно вознаграждался.

Судно, замеченное Олимпийцем, еще по дороге в Пирей,

наконец вошло в

гавань. Это был афинский государственный корабль,

"Амфитрида". Тогда, в

массах народа, собравшегося на площади и на верхних

каменных террасах

раздался громкий гул голосов:

- "Амфитрида"!

- "Амфитрида" с сокровищем Делоса!

- "Амфитрида" с кассой союза!

- Итак, Перикл перевез его сюда, что скажут на это

союзники!

- Что могут они сказать, мы стоим во главе их, мы

их защищаем, мы

посылаем в их гавани наши триремы, мы ведем их войны, они

же должны давать

деньги, то, что мы зарабатываем - наша собственность.

Когда судно приблизилось, донеслись звуки флейты.

"Амфитрида", как и

все государственные афинские корабли, управлялась

звуками флейты. На

скамьях гребцов раздавалось пение, сливавшееся с плеском

волн. На носу

корабля ярко сверкало позолоченное изображение морской

богини, имя которой

носил корабль.

Пение, звуки флейты и плеск моря были заглушены

громкими, радостными

криками народа, в ответ донеслись веселые крики

моряков. Звуки флейты

замолкли, весла перестали двигаться, корабль остановился.

Раздался скрип

канатов, звон цепей, стук о палубу. Якорь был брошен,

паруса спущены, с

берега на корабль перекинут трап.

Несколько афинских вельмож стояли на самом краю

береговой дамбы. К

ним подошел Олимпиец Перикл и сказал несколько слов.

Звук его голоса

привлекал своей необычностью. Даже те, кто не знал его,

узнали теперь - не

все афиняне хорошо знали его в лицо, но зато все отлично

знали его голос.

Несколько человек поднялись по лестнице на палубу

корабля. Через

некоторое время из трюма была вынесена пара больших бочек

и перенесена на

берег, где уже ожидали мулы.

Трирарх вышел на берег и заговорил с Периклом.

"Амфитрида" привезла золото, деньги всего

афинского союза. Она

приплыла с Делоса, со звезды морей, в могущественные Афины

по требованию

Перикла, чтобы превратиться из общих денег союза в

дань, взимаемую с

городов и островов. Всякое сокровище окружено таинственной

прелестью, оно

возбуждает надежды и в то же время внушает

опасение. Золото, даже

превращенное в монету, изменяется от рук, которые к

нему прикасаются.

Одному оно приносит благословение, другому -

проклятие. Также и это

сокровище Делоса, на которое устремлены теперь с таким

ожиданием взгляды

афинян, кто знает, что принесет оно - благословение или

проклятие, на что

будет употреблено. Кто знает, какие ветры вырвутся из

этого мешка Эола?

"На эти деньги можно превратить Афины в первый

город Эллады", -

думали некоторые из сановников, окружавших Перикла.

"На эти деньги можно усилить морские владения Афин,

покорить Сицилию

и Египет, Персию и Спарту", - думал трирарх.

"Сколько празднеств и зрелищ можно было бы устроить

на эти деньги", -

думал народ, наполнявший каменные террасы гавани.

"На эти деньги можно было бы построить чудный храм

и воздвигнуть

прекрасную статую", - думал Фидий.

Что же думал Перикл Олимпиец? В его голове, только

в одной его,

соединялись _в_с_е _э_т_и _м_ы_с_л_и_...

Мулы, предназначенные для того, чтобы везти

сокровища из гавани в

город, тронулись в путь, сопровождаемые мечтами афинян.

И когда толпа

несколько разошлась, Перикл и Фидий двинулись в обратный

путь. Так как

большая часть народа отправилась вслед за сокровищем,

то улицы Пирея

опустели так, что единичные фигуры бросались в глаза.

На мраморной плите одного из памятников, помещавшихся

в стороне от

дороги, сидели двое мужчин, поглощенные оживленным

разговором, на лице

одного выражалось спокойное достоинство мудреца, тогда как

черты другого

были мрачны, а в глазах светилось фантастическое упорство.

Проходивший мимо Перикл поклонился последнему с

ласковой улыбкой, на

которую тот ответил резким и враждебным взглядом.

Пройдя немного далее, путники увидели стоящего

посередине дороги

молодого человека, погруженного в глубокую

задумчивость. Казалось, он

забыл весь окружавший его мир или потерял его из-под ног и

думал о том,

где бы найти новый. У него были странные, нельзя

сказать, чтобы

неприятные, черты лица, тогда как взгляд был устремлен в

землю.

- Это один из моих учеников, - сказал Фидий,

обращаясь к своему

спутнику, ударив по плечу задумчивого, чтобы

обратить на себя его

внимание, - хороший, но удивительный юноша, один день он

работает усердно,

а на следующий день исчезает неизвестно куда. Стоять

таким образом,

погруженным в задумчивость, его обычная привычка.

Недалеко от Задумчивого полулежал на земле нищий

калека с неприятным

выражением лица.

Сострадательный Перикл бросил ему монету, но лицо

нищего приняло еще

более неприятное выражение и, казалось, он

пробормотал сквозь зубы

какую-то брань.

Когда путники прошли около половины дороги, перед их

взорами появился

городской Акрополь и изображение Афины Паллады ярко

засверкало в лучах

вечернего солнца. Ясно видна была ее покрытая шлемом

голова, поднятое

копье и большой щит, на который опиралась она левой рукой.

На скате горы

сверкала ослепительным блеском золотая голова Горгоны,

помещенная туда

одним богатым афинянином.

С этой минуты удивительная перемена произошла на

лице скульптора,

казалось, что он поменялся ролями со своим спутником. По

дороге из города

в гавань он шел в возбужденном состоянии, со сверкающими

глазами, тогда

как его спутник шел молча и серьезно, почти безучастно

глядя вокруг себя,

теперь же, при возвращении, скульптор шел ускоренными

шагами, не спуская

сверкающего взгляда с Акрополя, тогда как его спутник

лениво следовал за

ним. Казалось, что изображение его богини странно

возбуждало Фидия после

того, что он видел в Пирее.

Там он видел перед собой полезное.

Шум гавани, торговое движение как будто подавляли

его артистическую

душу, он умел ценить все это, но оно мешало ему

в стремлении к

неосуществленному идеалу, которым была полна его душа.

Теперь, когда перед

ним появился Акрополь, он, казалось, весь

преобразился и с таким

выражением глядел на сверкающую вершину горы, что

Перикл уже хотел

спросить о причине этого удивительного внимания.

- Отец, - сказал в эту минуту мальчик, шедший впереди

них, обращаясь

к своему спутнику, пожилому человеку, и внимательно глядя

своими черными

глазами на сверкающую вершину Акрополя, - отец, у

нас одних есть

защищающая город богиня Паллада или она есть и у других

людей?

- Родосцы, - отвечал отец мальчику, - также хотели

поставить ее у

себя в городе, но это им не удалось.

- Разве Афина Паллада рассердилась на них? -

продолжал мальчик.

- Афиняне и родосцы, - отвечал отец, - в одно время

желали приобрести

расположение богини. Как те, так и другие и устроили у

себя в городе

жертвоприношения, чтобы приобрести расположение

Паллады. Но родосцы

оказались забывчивыми, они пришли на вершину своей горы и

хотели принести

жертву, но оказалось, что у них нет огня. Тогда они

принесли холодную

жертву, тогда как у предусмотрительных афинян

жертвенный дым весело

поднимался с вершины Акрополя. Вследствие этого Афина

Паллада отдала

предпочтение Афинянам, но родосцы обратились к Зевсу

и он, чтобы

вознаградить их, послал с неба золотой дождь, покрывший их

улицы и дома.

Родосцы обрадовались и поставили вместо Паллады

изображение бога богатства

Плутона.

Этот разговор услышали Перикл и Фидий, которые шли

вслед за ними.

Фидий слегка улыбнулся и, помолчав немного, обратился к

своему спутнику:

- Перикл, мне кажется, что времена изменились и

мы скоро будем

поступать, как родосцы. Не думаешь ли и ты поставить на

вершине Акрополя

Плутона?

- Не бойся, - улыбаясь, возразил Перикл, - до тех

пор пока море

омывает берега Аттики, изображение твоей богини будет

возвышаться над

Афинами.

- Да, но под ним только развалины храма, - возразил

Фидий, - в том

виде, в каком оставили их победители Персы, прикажи

снова воздвигнуть

колонны и башни, так как до сих пор вы только строите

внизу, в Пирее, то,

что разрушили Персы, а наверху...

В это мгновение человек, говоривший с мальчиком,

обернулся, услышав

за спиной голоса, и узнал Перикла. Последний дружески

ответил на его

поклон, так как знал его с давнего времени и даже

останавливался у него,

когда тот жил в Сиракузах.

- Твой разговор с сынишкой Лидием, любезный Кефал, -

сказал Перикл, -

дал повод нашему Фидию сделать мне горячий выговор.

- Как так? - спросил Кефал.

- Мы идем из Пирея и уже там, мой друг, любимец

Афины Паллады, был

почти обижен, он может жить только среди

божественных образов, он

ненавидит длинные стены, большие склады, мешки

товаров, бочки. Шум

маклеров Пирея раздражает его уши. Войдя в старый город,

он с облегченным

сердцем отряхнет с ног прах, приставший к ним в

гавани. Но скажи, -

продолжал он, обращаясь к скульптору, - почему ты так

странно и задумчиво

глядишь на вершину Акрополя? Или тебя так волнует вид

твоей богини,

вооруженной копьем и мечом?

- Знай, - возразил Фидий, - что потрясающая

копьем богиня с

некоторого времени заменилась в моей душе образом

Афины Паллады -

покровительницы мира, которая уже не сражается, а,

успокоившись, с

победоносным видом превращает в камень своим сверкающим

щитом с головой

Горгоны тайных злодеев. Когда я теперь гляжу на вершину

Акрополя, то знай,

что я вижу там воздвигнутый в моем воображении этот новый

образ, что я

мысленно строю там роскошный храм... Но не бойся,

Перикл, я не стану

просить у тебя золота и слоновой кости для этой Афины

Паллады и мрамора

для ее храма, нет, я строю и ваяю только в воображении.

- Таковы вы все скульпторы и поэты, - сказал

Перикл, оскорбленный

насмешливыми словами друга, - вы не знаете, что прекрасное

- только цветок

полезного. Вы забываете, что прежде всего надо думать

о благоденствии

народа, что цветы искусства могут роскошно развиваться

только в богатом,

могущественном государстве. Наш Фидий сердится на меня,

что я в течение

двух лет строю склады товаров в Пирее и воздвигаю длинные

стены в море

вместо того, чтобы снова воздвигнуть храм Акрополя,

и не даю ему

возможность защитить город от врагов при помощи одной

богини.

Фидий поднял голову, как бы оскорбленный, и бросил

мрачный взгляд на

Перикла, но последний встретил этот взгляд

примирительной улыбкой и

продолжал, взяв друга за руку:

- Неужели ты знаешь меня так мало, что можешь

серьезно считать врагом

божественного искусства ваяния, разве ты не знаешь,

что я друг и

покровитель всего прекрасного?

- Да, я это знаю, - сказал Фидий, в свою

очередь саркастически

улыбаясь, - я знаю, что ты покровитель всего

прекрасного. Один взгляд

прекрасной Хризиппы...

- Не одно это, - поспешно перебил Перикл и продолжал

более серьезным

тоном, - поверь мне, друг, что когда общественные заботы

подавляют меня, а

вместе с ними и собственные, когда меня раздражают

противоречия и

всевозможные препятствия, когда, огорченный, я

возвращаюсь из собрания

афинян и задумчиво иду по улице, часто встречающееся мне

красивое здание

или прекрасная статуя в состоянии успокоить меня до такой

степени, что я

забываю даже, что был огорчен!

В это время друзья прошли городские ворота. Тут улицы

были уже, дома

менее красивы, чем в Пирее. Но это были настоящие

Афины, это была

священная земля.

Подойдя к своему дому, Фидий сказал, обращаясь к

Периклу и Кефалу:

- Если вы имеете желание и время зайти ко мне

ненадолго, то может

быть вашим приговором удастся разрешить в моей мастерской

один спор.

- Ты возбуждаешь во мне любопытство, - сказал Перикл.

- Вы, вероятно, помните, - продолжал Фидий, -

кусок мрамора,

привезенный Персами из-за моря, чтобы после победы

сделать из него

памятник в честь победы Персов над Элладой, и который,

когда варвары были

побиты и бежали, остался у нас в руках на поле

Марафонской битвы. После

многих странствований красивый камень попал ко мне в

мастерскую, и, как

тебе известно, Перикл, афиняне заказали сделать из него

изображение богини

Киприды, чтобы украсить им городской сад. Самым достойным

из моих учеников

я считаю Агоракрита из Фароса. Я дал ему возможность

приобрести славу

исполнением подобного произведения и предоставил ему

кусок мрамора, из

которого он сделал прекрасное произведение искусства. Но

другой из моих

учеников, честолюбивый Алкаменес, завидуя будущей

славе Агоракрита,

решился также, соревнуясь с Агоракритом, которого называет

моим любимцем,

сделать изображение той же самой богини. Теперь статуи

окончены, и сегодня

у меня в доме собирается много любящих искусство людей.

Если вы хотите

присоединиться к ним, то это будет большим поощрением для

обоих. Зайдите и

посмотрите, как различно воплотились фантазии двух юношей

в изображении

богини.

Перикл и Кефал, не раздумывая, вошли в дом Фидия. Они

застали тут уже

довольно большое собрание любителей искусства, в числе их

были: милезиец

Гипподам, Антифон, оратор Эфиалтес, затем строитель

Калликрат, Иктинос и

многие другие.

Когда новоприбывшие поздоровались с гостями,

Фидий повел их в

мастерскую. Там, на одном пьедестале возвышались

рядом две закрытые

мраморные фигуры. По знаку Фидия, невольник снял

покрывало, и два

произведения искусства представились взорам собравшихся,

которые долго, не

говоря ни слова, глядели на две статуи. На лицах

выражалось странное

недоумение, по всей вероятности, причиной этого было

заметное различие

произведений.

Одно из них представляло женскую фигуру

замечательной красоты и

благородства. Она была в платье, которое крупными

складками спускалось до

земли, только одна грудь была оставлена открытой. Фигура

имела строгий и

твердый вид, ничего мягкого в чертах лица, ничего

слишком роскошного в

сложении, и между тем она была прекрасна. Это была

резкая, суровая, но

вместе с тем юношеская красота - это была Афродита, без

цветов, которыми

украсили ее позднее оры, хариты и лесные нимфы. Она еще не

была окружена

благоуханием, она еще не улыбалась.

До тех пор, пока ценители глядели только на одно это

изображение, оно

казалось безупречным. В душе эллинов до тех пор не

было еще образа

окруженной грезами и богами любви Киприды. Образ, стоявший

перед ними, был

идеалом, наследованным ими от отцов. Но как только

ценители искусства

отводили взор от этого произведения к изображению

Алкаменеса, их

охватывало какое-то беспокойство. Когда они снова

обращались к первой

статуе, она уже казалась им менее понятной. Они

как-будто теряли

способность к верной оценке.

То, что представлялось взорам знатоков в

произведении Алкаменеса,

было нечто новое, и они еще не могли сказать, нравится ли

им это новое.

Они еще не знали, имеет ли оно право нравится, несомненно

было только то,

что первое произведение, рядом с этим, нравилось им

менее. И чем чаще

взгляд переходил с произведения Алкаменеса на произведение

Агоракрита, тем

дольше останавливался он на первом. Что-то приковывало

к нему взгляд,

какое-то тайное очарование, что-то свежее и живое, до

сих пор еще не

выходившее из-под резца греков.

Никто из всех присутствующих не глядел более

внимательно на

произведение Алкаменеса, чем Перикл.

- Эта статуя, - сказал он наконец, - почти

напоминает мне

произведение Пигмалиона, она также будто готова ожить.

- Да, - вскричал Кефал, - произведение Агоракрита

вдохновлено духом

Фидия, тогда как в создании Алкаменеса, мне кажется,

есть искра из

постороннего очага, искра, придающая ему странную жизнь.

- Послушай, Алкаменес, - вскричал Перикл, - скажи

нам, какой новый

дух вселился в тебя, так как до сих пор твои

произведения, по своему

характеру, почти не отличались от произведений

Агоракрита, или, быть

может, ты видел богиню во сне? Твоя статуя привела меня в

такой восторг,

какого во мне не вызывал еще ни один кусок мрамора.

Алкаменес улыбнулся, но Фидий, как будто

пораженный неожиданной

мыслью, пристально глядел на произведение Алкаменеса,

как бы разбирая

мысленно каждую черту, каждую округлость форм.

- Не во сне, - сказал он наконец, - мне кажется, что

это произведение

слишком напоминает действительность, чтобы быть

изображением богини. Чем

более я смотрю на эту стройную фигуру, на эту сильно

развитую и в то же

время безукоризненную грудь, на тонкость этих

пальцев, тем больше

убеждаюсь, что эта статуя напоминает мне одну женщину,

которую мы в

последнее время раза два видели в этом доме...

- Это если не лицо, то во всяком случае фигура

милезианки! - вскричал

один из учеников Фидия, подходя ближе.

И все остальные, подходя один за другим и

приглядываясь, восклицали:

- Нет сомнения, это милезианка!

- Кто эта милезианка? - поспешно спросил Перикл.

- Кто она? - улыбаясь сказал Фидий. - Ты уже раз

видел ее мимоходом,

блеск ее красоты на мгновение ослепил тебя. Что касается

остального, ты

спроси Алкаменеса.

- Кто она?.. - повторил тогда Алкаменес, - она

солнечный луч, капля

росы, прелестная женщина, роза, освежающий зефир... Кто

станет спрашивать

солнечный луч об имени и происхождении!.. Может быть

Гиппоникос может

сказать о ней что-нибудь, так как она гостит у него в

доме.

- Один раз, вместе с Гиппоникосом, она была в этой

мастерской, -

сказал Фидий.

- С какой целью? - спросил Перикл.

- Чтобы сказать такие речи, каких я еще никогда не

слышал из женских

уст.

- Итак, она живет у Гиппоникоса как гостья? - спросил

Перикл.

- Да, в маленьком домике, принадлежащем ему, -

сказал Фидий, -

помещающемся между его домом и моим. С некоторого

времени, ученик,

которого мы с тобой встретили в задумчивости на

улице, сделался еще

задумчивее. Что касается Алкаменеса, то он принадлежит

к числу тех,

которых я наиболее часто встречаю на крыше дома, с которой

можно заглянуть

в перистиль соседнего, и куда мои ученики

поминутно ходят под

всевозможными предлогами, в действительности же для того,

чтобы послушать

игру на лире милезианки.

- Итак, наш Алкаменес, - сказал Перикл, - подсмотрел

те прелести этой

очаровательницы, которыми мы восхищаемся здесь, в этом

мраморе?

- Как это случилось, я не могу сказать, - возразил

Фидий. - Очень

может быть, что ему помог наш Задумчивый, так как я

несколько раз видел

его разговаривающим с прекрасной милезианкой. Может быть,

он договорился с

Алкаменесом о тайном свидании с ней и предполагает, что

может научиться от

прелестных женщин большему, чем от учителей искусства.

- То, что вы здесь видите, - вскричал

Алкаменес, вспыхнув от

насмешливых слов Фидия, - есть произведение моих рук.

Порицание, которого

оно не заслуживает, я беру на себя, но не хочу также

делить ни с кем тех

похвал, которых оно заслуживает!

- Ну, нет! - мрачно вскричал Агоракрит, - ты должен

разделить их с

милезианкой, она тайно прокрадывалась к тебе!..

Яркая краска выступила на щеках Алкаменеса.

- А ты!.. - вскричала он. - Кто прокрадывался к тебе?

Или ты думаешь

мы этого не замечали? Сам Фидий, наш учитель,

прокрадывался по ночам в

твою мастерскую, чтобы докончить произведение своего

любимца...

Теперь пришла очередь Фидия покраснеть. Он бросил

гневный взгляд на

дерзкого ученика и хотел что-то возразить, но Перикл стал

между ними и

примирительным тоном сказал:

- Не ссорьтесь, вы оба говорите правду, к Алкаменесу

прокрадывалась

милезианка, в Агоракриту - Фидий, каждый должен учиться

там, где может, и

не завидовать другому.

- Я не стыжусь учиться у Фидия, - сказал

Алкаменес, оправившийся

первым из троих, - но всякий умный скульптор должен

заимствовать у

действительности все прекрасное.

Многие из присутствующих присоединились к мнению

Алкаменеса и считали

его счастливым, что он мог найти такую женщину, как

эта милезианка,

которая была к нему так снисходительна.

- Снисходительна, - сказал Алкаменес, - я не знаю,

что вы хотите этим

сказать, снисходительность этой женщины имеет границы.

Спросите об этом

нашего друга, Задумчивого.

Говоря таким образом, Алкаменес указал на юношу,

которого раньше

Перикл с Фидием встретили на дороге из Пирея и который в

эту минуту входил

во двор.

При этих словах, все присутствующие поглядели на

Задумчивого и

улыбнулись, так как не находили ни в его наружности, ни в

манерах, ничего

такого, что могло бы сделать его достойным прекрасной

женщины. У него был

плоский, приплюснутый нос, и вся наружность не

представляла ничего

привлекательного, хотя его улыбка была довольно

приятна, несмотря на

толстые губы. Когда в глазах его не было задумчивости, то

взгляд их был

ясен и внушал доверие.

- Однако, мы отвлекаемся от нашего предмета, -

заметил Фидий, -

Алкаменес и Агоракрит все еще ожидают нашего приговора,

а в настоящее

время мы кажется сошлись только в том, что Агоракрит

создал богиню, а

Алкаменес - прекрасную женщину.

- Ну, - сказал Перикл, - мне положительно кажется,

что не только наш

Алкаменес, но и Агоракрит, как ни кажется его

произведение более

божественным, одинаково раздражали бы бессмертных, если бы

они глядели на

их произведения взглядом Фидия, так как божественные

изображения обоих

одинаково имеют в себе много земного. В сущности все

вы, скульпторы,

одинаковы в том отношении, что, предполагая создавать

образы богов, в

которых мы думаем видеть одно божественное, в

сущности создаете эти

божественные образы только в виде идеальных человеческих

образов. Но мне

кажется, что в этом случае нам следовало бы обратиться ко

второму ученику

прелестной милезианки, вашему Задумчивому, который также

должен вынести

свой приговор.

- Как ты думаешь, - вскричал Алкаменес обращаясь к

Задумчивому, -

достойна ли человеческая природа представлять божественные

создания?

- Гомер и Гесиод, а также и другие поэты, - сказал

Задумчивый, -

называли небо и землю божественными, поэтому мне было бы

удивительно, если

бы люди со своими мускулами, кровью и жилами не

могли бы быть

божественными. Пиндар, как мне кажется, заходит в этом

случае еще дальше.

Кроме того, я помню, что мудрый Анаксагор говорит, что все

живое и живущее

божественно, но если вы не желаете слушать этих

стариков, то спросите

прекрасную милезианку.

- Я полагаю, - сказал Перикл, - что мы все не

против того, чтобы

последовать этому совету, если бы только знали, как

устроить так, чтобы

милезианка решила это дело. Может быть Фидий окажет нам

эту услугу или

Алкаменес выдаст нам тайну, каким образом можно

получить совет этой

красавицы или нам придется довериться Задумчивому?

- Задумчивому... - поспешно вскричал Алкаменес, -

будьте уверены, что

он, если только захочет, то сегодня же приведет нам сюда

милезианку.

- Если сам Алкаменес указывает нам этот путь, -

сказал Перикл, - то,

конечно, нам следует исполнить его совет, но что должны

мы обещать ему,

чтобы он сжалился над нами и привел к нам милезианку?

- Это не трудно сделать, - возразил Задумчивый, - не

трудно заставить

войти сюда человека, который уже стоит у дверей.

- Так милезианка здесь, вблизи? - спросил Перикл.

- Когда я возвращался с моей прогулки по дороге в

Пирей, - отвечал

Задумчивый, - и проходил мимо сада Гиппоникоса, я

увидел сквозь ветви

прекрасную милезианку, срывающую ветвь с лаврового дерева.

Я спросил ее,

какому герою, мудрецу или артисту предназначается это

украшение? Она

отвечала, что тому из учеников Фидия, который окажется

победителем в

состязании.

- В таком случае, ты хочешь сделать безграничным

счастье победителя,

- сказал я ей, - постарайся же как-нибудь утешить

побежденного.

- Хорошо, - отвечала она, - я сорву для него розу.

- Розу!.. - вскричал я, - не слишком ли это много, не

думаешь ли ты,

что победитель будет завидовать побежденному?

- В таком случае, пусть победитель выбирает! -

вскричала она. - Вот,

возьми лавр и розу и передай их.

- Разве ты не хочешь сама передать их? - сказал я.

- Разве это возможно? - спросила она.

- Конечно, - отвечал я.

- В таком случае, пришли победителя и побежденного

сюда, к садовой

калитке дома Гиппоникоса за ветвью лавра и розой.

- Хорошо, - сказал Фидий, - иди и приведи ее сюда.

- Как могу я это сделать, как могу я заставить ее

прийти в такое

большое общество мужчин?

- Делай, как знаешь, употребляй какие хочешь

средства, но только

приведи ее. Ступай и приведи ее сюда, потому что этого

желает Перикл.

Задумчивый повиновался и, через несколько мгновений,

возвратился в

сопровождении женщины, в которой чудно соединялась

благородная простота и

роскошь форм статуи Алкаменеса.

Перикл сейчас же узнал в ней красавицу, которую видел

мельком, идя в

гавань с Фидием.

Она была стройна, и в то же время формы ее были

роскошны, походка -

тверда и вместе с тем грациозна. Ее мягкие

вьющиеся волосы были

золотистого оттенка. Все лицо было невыразимо прекрасно,

но лучше всего

был блеск ее чудных глаз.

Ее платье, из желтого, мягкого виссона, обрисовывало

ее чудные формы.

Спереди оно было укреплено на груди аграфом, одна

половина верхнего

платья, перекинутая через плечо, спускалась сзади до

половины фигуры

красивыми складками. Красивые руки были открыты до

плеч. Это был

обыкновенный хитон греческих женщин, который носили

иностранки, но ярких и

пестрых цветов, какие носили ионийские и лидийские

женщины.

Цвет его был ярко желтый, а подол украшен

пестрой вышивкой.

Каштаново-золотистые вьющиеся волосы спускались с

затылка, где их

сдерживла пурпурная лента, заколотая греческим трезубцем.

Когда эта очаровательная женщина вошла в

сопровождении Задумчивого и

очутилась в кругу большого мужского общества, в числе

которого находился

сам могущественный Перикл, она остановилась как бы в

нерешимости, но

Алкаменес вышел к ней навстречу, взял ее за руку и сказал:

- Олимпиец Перикл желает видеть прекрасную и мудрую

милезианку.

- Как ни велико и ни справедливо мое желание видеть

всеми уважаемую

женщину, - сказал Перикл, - ты несправедливо

умалчиваешь, Алкаменес, о

том, что первой причиной этого желания было решение

спора между

Агоракритом и тобой. Между нами возник спор о том, можно

ли представить

богиню в образе прекрасной эллинской женщины - у нас,

афинян, людей

благочестивых и преданных богам. Возмущается совесть

при мысли, что

смертные могут вызвать зависть в богах, если мы

будем представлять

божественное слишком по-человечески. Приятно или нет богам

наше искусство

ваяния?

- Мягкость и ясность греческого неба, -

начала милезианка

серебристым, очаровательным голосом, - повсюду славятся,

и даже варвары

признают божественными любимые произведения эллинов.

Боги Эллады не

прогневаются на афинян, если они построят им храм, столь

чудный, как эфир,

окружающий их, и создадут такие изображения, красота

которых не будет

стоять ниже красоты тех, которые приносят жертвы

перед этими

изображениями. Какова страна - таковы и храмы, каков

человек - таковы и

его боги! Разве сами Олимпийцы не доказывали много

раз, что для них

доставляет удовольствие смотреться, как в зеркало, в души

афинян? Разве не

они вдохнули в людей искусство ваяния? Разве не они дали

Аттической земле

лучшую глину и самый лучший мрамор для построек и для

статуй?

- Действительно, - вскричал Алкаменес, - мы

имеем все, кроме

достойного поля деятельности! Я и мои товарищи, -

продолжал он, - указывая

на остальных учеников, уже давно стремимся работать, резец

в наших руках

горит от нетерпения!

Ропот согласия раздался по всем направлениям в

мастерской Фидия при

этом неожиданном обороте разговора.

- Успокойся, Алкаменес, - сказала милезианка с

особенным ударением в

словах, - Афины разбогатели, страшно разбогатели, и,

конечно, не даром

перевезли через море золотое сокровище Делоса!

При этих словах, красавица чарующим взглядом

поглядела на Перикла,

который в это время говорил себе:

- Клянусь богами, волосы этой женщины - само

растопленное золотое

сокровище Делоса, которым всем было бы не дорого заплатить

за них...

Затем он несколько времени задумчиво стоял, опустив

голову, тогда как

взгляды всех были устремлены на него. Наконец он сказал:

- Вы, друзья и покровители искусства, вполне

справедливо ожидаете,

что делосское сокровище не напрасно привезено сюда и, если

бы не множество

настоятельных нужд, то я прямо и с большим

удовольствием, перевез бы

сокровище из Пирея в мастерскую Фидия, но

выслушайте, каковым

представляется положение дела для того, кто должен думать

и заботиться о

необходимом.

Когда персы явились в нашу страну, то общая опасность

соединила всех

эллинов, и, когда была забыта опасность и труды войны, я

стал надеяться,

что в мирное время и мирным путем будет продолжаться то,

что было вызвано

необходимостью войны. Следуя моему совету, афиняне

пригласили остальных

эллинов прислать в Афины своих представителей, чтобы

вместе обсудить

потребности и дела для всей Греции.

Я хотел добиться того, чтобы общими

средствами были снова

восстановлены все храмы и святилища, разрушенные и

сожженные персами, зато

все эллины должны были свободно и в безопасности плавать

по всем морям

Эллады, подходить ко всем Эллинским берегам. Из народа мы

выбрали двадцать

человек, которые сами принимали участие в битвах с

Персами. Какие же

ответы привезли эти посланники? Уклончивые отсюда и

отказы оттуда! Но

более всех старалась Спарта поселить недоверие против Афин

в родственных

племенах. Таким образом, попытка афинян не удалась,

мы должны были

прекратить рассчитывать на помощь других эллинов и

убедились, что зависть

наших соперников не уменьшилась.

Если бы мой план удался, то Афины и вся Элла